Огонь в темной ночи - [120]

Каждый из его друзей, извлекая на поверхность сложные личные проблемы, казалось, действительно не желал освободиться от своих комплексов ради общего дела, может быть, потому, что им в течение этих лет медленного созревания не хватало стимула, который помог бы им участвовать в общей жизни. И Жулио хотел видеть их свободными от своей скорлупы условностей и предубеждений, чтобы они сознательно сделали выбор, твердый и окончательный. «Виновато окружение», — думал он. И повторял про себя то, что несколько дней назад специально сказал Сеабре: «Тот, кто привык обороняться, даже когда его выпускают или когда ему удается бежать, выйдя на свободу, оглядывается назад, не зная, как ему быть: вернуться обратно или же наслаждаться ею. В тюрьмах бывают бунты, что верно, то верно, но эти бунты тайные, глухие, бесплодные». Не был ли Зе Мария примером такого бунта, ведущего в конце концов к бессилию? Какой контраст между его борьбой с самим собой, с друзьями и незначительностью его цели! Или он не прав? Или он, наконец, единственный, кто, будучи свободным от раздирающих противоречий, принес меньше жертв в решающий момент? Каждый из его друзей должен был принести что-то в жертву, прежде чем мог распоряжаться собой, в то время как у него действие было разновидностью его существования, его жизни без заслуг, ибо он ничего не дал взамен. У него риск был авантюрой. Вперед! Сейчас необходимо, чтобы накал борьбы, предшествовавший забастовке, разгорелся ярким пламенем. Совершенно необходимо, чтобы уже первая попытка забастовки удалась. Правда, их было недостаточно, чтобы вдохнуть дух бодрости остальным, призванным показать пример твердости, тем более что следовало предвидеть, что некоторые группы предадут их. Да, все нуждались именно в действии, повторял он. Страх и ворошение своих собственных проблем смешивались с действием и радостью борьбы. Именно в активном действии раскроют они свое истинное лицо и наконец утвердятся. Апатия в мире, вызывавшая кругом скрытые или мистифицированные драмы, была для общества наркотиком, заставлявшим мириться со своими болезнями, не позволяла признать их.

Накануне Мариана первый раз в жизни показалась неверующей, быть может, потому, что известие о том, что Эдуарда уехала без объяснений, потрясло ее больше, чем можно было ожидать. Даже Жулио не хотел возвращаться к ней, как неудачник.

Внезапно он услышал позади хриплый и знакомый голос:

— Я хочу поговорить с вами.

Вмешательство в такой момент с чьей-либо стороны вывело его из себя.

— Вы меня узнаете? — спросил тот, снимая кепку, чтобы его легче было узнать. Витор! В первые мгновения Жулио почувствовал бешеное желание не ответить ему, ускорить шаг, отделаться любым способом от брата Марианы. Жулио казалось оскорбительным его появление, его кашель, его разочарованный вид.

— Я хочу поговорить с вами о моей сестре.

Жулио обернулся, раздраженный, даже шрам на его лице съежился, но затем тотчас ускорил шаг. Витор остался позади; затем быстро устремился за ним и преградил ему дорогу.

— Вы потеряете ее. Бог не должен согласиться с этим.

Жулио наконец остановился. Первым его желанием было оттолкнуть Витора. Последний, казалось, угадал его намерение, сказав:

— Я не боюсь вас. Я слышал, как вы разговаривали между собой несколько дней назад. Мне все известно. Обо всем. Я обвиню вас, если вы не оставите ее в покое. — И, видя, что Жулио плотно сжал челюсти, повторил нарочито провоцирующим тоном: — Я не боюсь вас. Ваша сила, ваше здоровье не производят на меня никакого впечатления. Мне прекрасно известно, для чего существуют такие храбрецы. Знаете для чего? Для того, чтобы губить других, как случилось с моей сестрой. Все говорят, что вы сделали из нее женщину, каких много.

Жулио тряхнул его за плечи так, что тот опустился на колени. Его желанием было сдавить его еще больше, довести ярость до физической боли, в равной мере ощущаемой обоими. Но Витор уже и так согнулся до земли и горько простонал:

— Бог вас покарает…

Жулио оставил его лежать на земле и бегом бросился в университет, чтобы забыться среди коллег.

Когда он прибежал на свой факультет, студенты прогуливались по саду, правда, некоторые из них уже начали собираться группами. К началу занятий все собрались возле вестибюля, выстроившись в две шеренги, между которыми с недоверчивым взглядом проскользнул к двери преподаватель. Педель формально поприветствовал всех, что всегда выглядело неестественно, и подал знак студентам войти. Студенты один за другим ответили ему комическим поклоном и остались на своих местах. Педель после некоторого замешательства пришел в ярость, прислонив к груди наподобие щита регистрационный журнал, и спросил:

— Вы войдете или нет, сеньоры?

И был убежден, что его императивный тон подействует на них.

— Мы не войдем!

Педель вытаращил глаза. Он привык к беспрекословному повиновению этих парней, которых иногда за соответствующую мзду не отмечал в графе отсутствующих; и сейчас ему казалось недопустимым, что они не повиновались приказу. Чтобы не подвергать риску провала свой авторитет, он исчез в зале, и здесь, снаружи, было слышно, как он излагает свою версию необычного неповиновения.