Огонь в темной ночи - [118]

Она должна предложить ему этот выход. Это единственный логический и желанный исход их романа. Бедный друг! И она уже представляла себе его далеко от себя, вспоминала его проявления чувств и муки, анахроническую, но волнующую любовь к семье. В ее отречении увидят проявление благородства. Всем будет ясно, что она его оставила, хотя и продолжала любить его, чтобы дать ему возможность утвердиться в жизни без мучивших его драм и препятствий. О, если бы семья Зе Марии также могла понять, освободить его!..

Она услышала шаги в коридоре. Он вернулся. И внезапно ей захотелось вновь полностью завладеть им, убежать от отчужденности, к которой привели ее мысли, чтобы никогда больше не терять его. Ведь можно было еще сблизиться, приспособиться друг к другу. Пока еще можно. Каждый из них должен дать что-то свое, быть может, даже в драматической форме, но новые отношения, которые придут к ним тогда, требовали этого. То было одно из откровений, которое она получила от общения с мужем и с его друзьями и которое, что бы ни случилось, уже не могло в ней погаснуть.

Неуверенные шаги раздались у самой двери. Но это были не его шаги. Она не узнавала их.

— Это ты? — спросила она, все еще сомневаясь. Она знала, что этот миг, благоприятный для примирения, может не повториться. А может быть, у нее уже не будет такого неодолимого желания, как сейчас.

Никто не ответил. Несколько мгновений спустя кто-то постучал в дверь так робко, точно боялся, что его услышат.

— Зе Мария, это ты?

В ее голосе была и мольба и тоска. Она не хотела, чтобы это был кто-то другой, не хотела, чтобы кто-то другой обманул ее томительное ожидание. И она резко распахнула дверь. Маленькая женщина в шали, державшая в загорелых руках матерчатую сумку, смиренно улыбалась ей. Однако ее улыбка сменилась недоверчивостью и испугом, когда она взглянула на ее халат.

— Я ищу моего сына. Он жил здесь.

— Ваш сын?

— Да, мой сын, — повторила она тоном человека, уверенного, что все обязаны его знать.

Эдуарда провела рукой по лбу, будто хотела, чтобы в голове прояснилось. Итак, эта маленькая женщина в платке, завязанном под подбородком, с родинкой, из которой торчали два волоска, напоминавшая ей недоверчивых и любящих посплетничать крестьянок в ее деревне, приходивших поглазеть на нее, когда она выходила гулять в брюках, чтобы прыгать через валуны, — эта маленькая женщина из другого мира была матерью Зе Марии… Эдуарда представляла себе ее именно такой, и все же она не смогла сдержать удивление.

— Вы его мать?

Женщина шмыгнула носом, повернув голову сначала направо, затем налево, как дикий зверек, и, в свою очередь, спросила:

— А вы, значит…

Эдуарда взяла у нее из рук сумку и помогла ей войти. Беспокойный взгляд женщины быстро и незаметно скользнул по всем углам комнаты и застыл на домашних туфлях из красного атласа. Туфли, халат — вещи странные и сомнительные. Эдуарда понимала недовольство, выражавшееся в ее взгляде. И, движимая инстинктом, она поспешила спрятать сигарету, оставленную в пепельнице.

Женщина села на край сундука, поджав под себя ноги. Она положила сумку рядом с собой, точно боялась, что ее украдут, или хотела подготовиться к неминуемому бегству.

— Так моего сына сейчас нет?..

— Он должен вот-вот подойти.

— Я приехала навестить его. — И, глубоко вздохнув, добавила: — Я хотела узнать, как он живет.

Эдуарда скрестила руки на груди в ожидании чего-то неизвестного. Может быть, он появится и защитит ее от неясных ощущений, охвативших ее.

— Я привезла ему подарки.

Крестьянка принялась извлекать из сумки вещи, но вдруг внезапно остановилась и взглянула на Эдуарду с неожиданной доверчивостью:

— Я его очень просила прислать мне несколько фотографий. Иначе как человек узнает, с кем он имеет дело?

И снова она оценивающе взглянула на цвет и фасон халата, на ее белую, бесстыдную наготу. Женщина недовольно морщила лоб, так же как это обычно делал Зе Мария, но затем, приняв прежнее выражение лица, принялась развязывать свертки.

— Раньше… я привозила ему лакомства. А когда не могла приехать, высылала по почте. Но сейчас плохие времена. Сейчас нельзя тратиться, сеньора, расходов не сосчитать! А отец смотрит на него искоса, с тех пор как… — Она покраснела, не закончив фразы, и опустила голову. — Он, мой сын, уж и не хочет знать свою семью.

— Не говорите так, сеньора! Не говорите ему этого! — взмолилась девушка.

Женщина не изменилась в лице. Это спокойствие, в котором чувствовалось несгибаемое упорство, сделало Эдуарду беззащитной. Чтобы что-то сказать, чтобы спрятаться за банальными фразами, она машинально указала ей на стул.

— Вам будет здесь удобнее.

Крестьянка, поблагодарив, вытерла его передником, прежде чем сесть. И с каждой минутой жесты ее становились все спокойнее. Казалось, что она была там всегда и что словесная дуэль между обеими женщинами будет продолжаться до тех пор, пока одна из них не признает себя побежденной.

Эдуарда старалась найти верное объяснение вихрю мыслей, приводившему ее в замешательство. Сейчас она считала, что понимает все: ни Зе Мария не мог освободиться от того, что оставил позади, ни она не сможет слить свою жизнь с его жизнью. Все в ней — и тело и чувства — впервые противилось такой перспективе. «Другая, пожалуй, смогла бы, но не она», — должна была признать Эдуарда; оба они крепкими корнями были связаны со своей средой. И теперь, поняв это, она успокоилась. Она оденется и уедет, оставив Зе Марии записку, и пусть останется эта женщина защищать своего сына. Но не осудят ли другие за то, что она старалась избежать общества смиренной матери своего мужа? «Вы, богачи…» Она никогда не доставит им такого удовольствия ни ему, ни его друзьям. Напротив, она прежде всего выставит себя на обозрение вместе с этой маленькой женщиной: на улице, в городе — везде, где могли удивляться, увидев их вместе.