Огни Новороссийска - [26]

Вечером я пошел смотреть доки. Пожилые саперы скрепя сердце закладывали в ниши ящики с толом, подготавливая завод к взрыву. Небо было подернуто тревожными свинцовыми тучами, мрачно отражающимися в холодной воде. На душе было тоскливо и нехорошо. Тупая, ноющая боль, появившаяся еще в Черновицах, не уходила из сердца.

На пустынной, подметенной ветром набережной ко мне подошла молодая женщина, зябко кутаясь в жакет, застенчиво попросила:

— Товарищ командир, пойдемте ко мне. Я напою вас чаем. Переночуете у нас… Мой муж в Красной Армии. Все соседи уехали, а мне страшно оставаться одной в большом доме.

У нее были синие глаза с грустинкой, прекрасные матовые волосы и умоляющие, полураскрытые губы. Ей трудно было не поверить. Бледная щека женщины была измазана мукой, я стер муку поцелуем, сказал, что не могу исполнить ее просьбу и посмотрел на север, где весь день беспрестанно ворчал орудийный гром.

К ногам женщины жалась пятнистая дворняжка.

Весь следующий день по притихшим улицам города в сторону Водопоя шли отряды народного ополчения — рабочие и матросы с твердо сжатыми губами, говорившими о решимости защитить родной город.

В рядах отряда с санитарной сумкой через плечо шагала женщина, вчера приглашавшая меня пить чай. Рядом с ней, загнув хвост трубой, бежала пятнистая дворняжка.

У деревянного моста на Водопой к шоферу Куриленко подбежал мальчик лет четырнадцати, попросил:

— Подарите мне гранату. Придут фашисты, устроят парад, я ее брошу под ноги ихнему генералу.

Было больно смотреть, как на глазах у всех умирает некогда шумный могучий город. В сторону Снегиревки уходили десятки составов, груженных оборудованием заводов.

В гостинице почти никого уже не было. Служащие покинули ее. Где-то хлопали двери. Мы ходили по темным коридорам, вытянув вперед руки. «Юнкерсы» сбрасывали зажигательные бомбы, искрившиеся холодным бенгальским огнем, освещавшим пустое помещение.

Репродуктор, похожий на черный цветок, продолжал изводить нас. Через каждые полчаса простуженный голос диктора объявлял тревогу. Скульский посоветовал бросить в репродуктор гранату.

На рассвете дальнобойная немецкая артиллерия принялась обстреливать город, за несколько дней ставший каким-то чужим, неузнаваемым.

Все уличные часы в городе остановились. Было неприятно смотреть на мертвые стрелки, в полдень показывающие половину шестого.

Из пустого дома, где не осталось ни души, видимо, из забытого радиоприемника доносится до боли знакомая музыка — «Танец Анитры» Грига.

Проезжаем некогда шумный КПП со шлагбаумом, поднятым кверху. Раньше здесь проверяли документы. Сейчас никого нет. Вокруг зияют огромные ямы, похожие на кратеры вулканов.

Наша машина, миновав противотанковые ежи, сваренные из рельсов, вырвалась в степь, покрытую жестяными цветами иммортелей, перекопанную противотанковыми рвами.

Горожане продолжали рыть теперь уже никому ненужные эскарпы. В окопах, положив на землю винтовки, связки гранат и бутылки с бензином, сидели упрямые матросы, поджидая фашистские танки.

У заминированного мостка наш грузовик остановил высокий чернявый матрос, попросил огоньку, посмотрел на далекие холмы, покрытые грязными пятнами разрывов, сухо сказал:

— Если бы я был инженером, то обязательно придумал бы такую винтовку, чтобы любой танк наскрозь пробивало пулей.

Я посмотрел в упрямое лицо матроса, подумал: «Раз появилась у народа мечта — такая винтовка обязательно будет».

Машина торопливо мчалась на Баштанку.

На окраине Баштанки услышали взрыв, бросились туда, увидели во дворе мальчика лет девяти с оторванной рукой и выбитыми глазами. Рядом с ним лежала раненая девушка и чуть подальше ребенок в коротенькой сорочке. Ребенку было года два, не больше, пухленькое тельце его наливалось восковой желтизной смерти. У стены хаты, побитой осколками, валялся закопченный молоток. Мальчик нашел взрыватель от авиабомбы и, очевидно, бил его молотком — картина неизбежных последствий войны.

День был воскресный. К месту происшествия со всех сторон бежали люди. Мать детей увидела, как внесли в машину девушку, упала на колени, заголосила, потом догадалась, что несут еще и ее мальчика, бросилась в дом и свалилась без чувств перед маленьким мертвым сыном. Бородатый колхозник оторвал женщину от тела, накрыл мальчика чистым рядном. Прибежал отец детей, и все повторилось сначала. Раненых отвезли в больницу.

В Баштанке квартировал штаб дивизии.

В клубном саду встретили Михаила Лабуса и Михаила Тарасенко — артиллеристов, громивших под Новой Ушицей фашистские танки. Усики Тарасенко сбрил, и на черных висках его показались нитки преждевременной седины. Какое-то новое выражение лежало на этих, некогда мальчишеских лицах — печать строгости и каменного упорства.

Невдалеке грохотал бой, но в дивизии уже не было ни одной противотанковой пушки, и артиллеристы дрались, как пехота. Лабус обрадовался встрече и потянул меня в клуб. Там судили шпиона.

Серафим Стах стоит перед военным трибуналом и, опустив в землю бесцветные глаза, елейным голосом бормочет, что он молод и еще может послужить Советской власти и народу. Святые слова о народе произносит, обнажая кривые зубы, придающие лицу его какое- то хищное, звериное выражение. Очевидно, каким-то краем своей души он понимает, что у него уже нет родины и народ от него отрекся и проклял его, и что нет для него никакого прощения. Он рассчитывает вызвать жалость, но вызывает только гадливое отвращение.