Огни Анютинска - [16]

комнате с препятствиями и собирать алмазики – однако через пять минут

отключил игру. В некоторых случаях может наступить такой момент, когда

нет сил уже даже на занятия, которые обычно приносят удовольствие.

Холод сковал волка-одиночку окончательно, и отобрал у него последние

капли драгоценной энергии, оставшиеся после чрезвычайно долгого и

пестрящего событиями дня.

Наступил момент отчаяния. Никакие попытки согреться или как-то

обмануть свой организм, отвлекшись чем-то от холода, не приносили

успеха. «В любом случае, я либо дождусь утра, либо помучаюсь еще

немного, и просто умру. Первый вариант мне нравится больше, но и второй

мне давно уже не страшен. Страшнее было бы, если бы меня заставили

вечно жить в этом мире, без малейшей надежды на то, что я когда-либо и

каким-либо образом смогу из него уйти. Если я умру, утром меня найдут,

будут по базе данных выискивать моих родственников и, узнав, что все уж

давно разъехались, а иных вообще нет на свете, похоронят меня где-нибудь

на сельском кладбище, с неохотой выделив на это деньги из областного

бюджета. Я не хочу, чтобы над моим телом надругались патологоанатомы, и

поэтому оставлю на этом столике заявление, которое всегда ношу в сумке

из-за того, что кончина может наступить в любой момент, например,

вследствие несчастного случая: дескать, оставить мой внешний облик в

целости и сохранности. Так и придет конец Леснинскому, недоделанному

поэту и вечному страннику. Если же я дотяну до утра, то тут все понятно:

ждет меня снова электричка. Отъезд куда-то дальше, на север».

«Но больше всего я хочу сейчас, чтобы она оказалась рядом со мной.

Смешно, смешно даже думать об этом, мне никогда не удавалось даже

поговорить с ней или посидеть за одной партой. Однажды только, всего

один раз, мне удалось с ней поговорить… Хотя, даже и не совсем

поговорить… Просто побыть рядом считанные секунды. Чем-то ее

заинтересовал мой брелок, сделанный в виде уменьшенной копии

игральной карты, девятки червей, запаянной в прозрачный пластик. В один

из первых дней учебы она подошла ко мне, даже и не подошла, а будто бы

подлетела на крыльях, как сказочная фея, на одно мгновение… «Какой

интересный у тебя брелок», - сказала она, и тут же упорхнула вдаль.

Невозможно описать словами, что я чувствовал в эти необыкновенно

короткие и, одновременно с этим, бесконечно долгие секунды… Именно в

тот момент она, прекрасная Аннет, коварная колдунья, пронзила меня

своим взглядом, как ударом молнии, оставив в моей душе лишь капли

теплого весеннего дождя…»

«Она тусовалась в кругах Бутаева и Холодова, тех одногруппников,

которые относились ко мне с презрением и сторонились меня. Однажды,

проходя мимо них по коридору, я услышал обрывки их разговора обо мне, в

котором довольно отчетливо прозвучало слово «долбанутый», следующее

сразу же после моего имени. Она поддерживала собеседников, кивала

головой… Не знаю, с чего вдруг они решили меня обсудить: возможно, на

предыдущей паре я опять сказал что-нибудь странное и не к месту. Она

очень далека от меня, девушка из совершенно другой среды, которая меня,

скорее всего, рассматривает как вообще бесполое, аморфное и непонятное

существо, которое вместо зоопарка почему-то находится в ВУЗе. Но вот эта

невозможность быть с ней вместе только придает еще большую остроту

моему чувству. Она для меня как запретный плод, который всегда сладок.

Не знаю, увидит она когда-нибудь это или нет, но я напишу».

Леснинский еле двигающимися пальцами достал из сумки блокнот и

ручку, вырвал листок и начал писать записку. Буквы получались невероятно

кривыми, от холода руки утратили возможность выводить символы

каллиграфическим почерком, каким мог писать Леснинский всегда, когда

тепло. Буквы приходилось делать максимально похожими на печатные,

чтобы их хоть как-то можно было разобрать. На выгравировывание

короткой записки ушло минут тридцать, хотя в условиях теплого

помещения это не заняло бы и десяти минут. С улицы, проходящей совсем

близко от места отдыха, светили фонари, которые в этой части села, к

счастью, оказались довольно яркими. По площадке со столом и скамейками

был небрежно, пятнами разбросан оранжевый свет, и его было достаточно

для того, чтобы можно было разглядеть текст.

«В этот час, который может стать для меня последним, я не могу не

признаться тебе во всем. Ты можешь отнестись к этому как угодно: с

иронией или безразличием, но я не могу не сказать этого. Я безумно

влюблен в тебя, хоть и понимаю, что мне не стоит даже надеяться на

ответное чувство. Для меня чувства всегда были сильнее и важнее разума, и

никакими доводами я не могу заглушить эту неуместную, безответную и