Огненный стрежень - [49]

От солнца по степи побежал розовый и желтый свет, который становился все гуще.

Съехали с горы и взяли в сторону, минуя аул. Оттуда уже тянуло вечерним дымом. Звонко раздавались в густеющем сизом воздухе человеческие голоса, лай собак, призывное ржание кобылиц.

Чего ради вспомнился ему сегодня Петербург? Чем влечет он его? Что связало его с ним? Что ему до него?

Он не любил этот город. Глухое раздражение подымалось иногда против него. Но то, что пережито было там и передумано, забыть не мог.

Может быть, непрерывность — отгадка всего, что зовет и вопрошает мучительно в думах о своем же народе?

Чем послужить ему, как? Приобщением — как сказал он тогда Достоевскому? Но громадна цель, и не одного ума, не одной души, и не одних рук дело. И может быть, важнее живым стать примером для других и увлечь юные еще умы?

Шагает не спеша конь. Красным диском уходит за горизонт солнце. Всегда ведь сначала один шаг. Но если неутомим конь, то совершит и последний к цели шаг. Какова же цель?

Непрерывность — вот причина. И непрерывностью своей степь его родная соединяет земли разные и непохожие. И кем стать народу? Видно, многим еще годам пройти, прежде чем решится это, но не обойти вопрос сей и не отвертеться от него.

Не должно человеку зло сносить, сказал он тогда, — даже если и от родины оно. Но не земля ж сама родит зло. И не народ. Те, что народом правят? Или и они знают лишь старую тропу? Непрерывность, непрерывность! За один конец нити ты только держишься. Но в чьих руках она там, в будущем?

Красный круг совсем почти исчез с неба, краешек над землей остался. Огонь закатный уходит вверх и там меркнет, покрывается жемчужным пеплом.

Валиханов натянул поводья. Конь стал. Вот и последняя расплавленная капля пролилась за темный окоем.

КЛЯТВА

I

Они пришли к монастырю ночью и долго ждали в овражке, покуда один из них уходил к монастырской стене.

Ночь была теплая, тихая, небо чистое. Звезды мерцали. На Балчуге, в Китай-городе и поближе, в Замоскворечье, слышно было, лениво брехали собаки. Покрикивали, перекликались сторожа.

Новодевичий же был молчалив, темен.

— А солдаты у монастыря стоят? — спросил один, когда надоело молчать.

— Стоят, — ответил кто-то. — Бутырского полка.

— Дык как же мы?

— Не бойся, дядя, цел будешь. Один солдат, как раз ему в эту ночь у стены с угла стоять, со стрелецкой женкой спутался. Вот она его сейчас в кабак уводит.

— В кабак? Да туда единым же духом слетать можно и на месте быть. Разве ж нам времени хватит?

Засмеялись.

— Не бойся, говорю, дурень. Женка эта его из кабака к себе в избу поведет. А стрелец женкин уж третий год глину на дорогах месит. Смекаешь? Скоро ли солдату из той избы выбраться?

Опять засмеялись. А тот, кто спрашивал, принялся вдруг ругаться на чем свет стоит, серчал крепко.

Еще кто-то голос подал:

— Теперь, стрельцы, порог мы переступили. Теперь назад нам, ребята, ходу нет.

Сказано было спокойно и не второпях, а рассудительно.

— Чего стращаешь? — отозвались тут же зло с краю. — Чего?

— А чтоб знали. Покуда мы, стрельцы, по Москве просто шатались, слезу пускали, были мы жалкие бегуны и никто боле. А к монастырю, до царевны до Софьи Алексеевны сейчас дойдя, стали мы воры и государю преступники.

— А еще что? — опять сбоку подзадорили. — Семь бед, один ответ.

— А еще то, что должны мы, конечно, о себе сами промышлять, да что из того выйдет и каков ответ будет, никому не ведомо.

— Пусть! — ярился крайний. — Хуже не будет. Царь Петр стрельцов перевесть жаждет и на Москве их не держать. Оттого под Азовом пагубу нам творил и теперь домой не пускает. Стрельцы, когда на Москве, дома, тогда только и сила. А на окраинах и щуплый самый соплей нас перешибет. Потому и надо, — покуда царь Петр в чужих странах ездит, царевну нам опять на царство выкликнуть. А после поздно будет.

Рассудительный тихо засмеялся, не выдержал, встрял:

— Выкликнуть! Ее только выкликни, она с нами тут же, как царь Петр, сделает. Мало она, как у власти была, наших голов поснимала? И еще поснимает, лишь бы ей за венец ухватиться…

— Что ж остается? — хриплый сказал это с сомнением и с тревогой. — Чего ты нас бередишь?

— А то и остается, зачем сюда пришли, — рассудительный вздохнул. — С царевной, может, еще сладим, а царя Петра избыть надо непременно, силен сделался…

— С того б и начинал, — злой крякнул. — А то развел…

— Разводи не разводи, а дума душу сушит…

Опять затихли и молчали в раздумье до самой той поры, пока не вернулся наконец уходивший стрелец.

— Пойдемте, — сказал.

Они поднялись, и пошли, и через малую в стене дверцу, с трудом отворившуюся на заржавелых петлях, впущены были внутрь.

Там их ждала черница и, повернувшись, быстро пошла вперед, и они безмолвно последовали за ней.

Келья, куда пришли, была просторна, в два окна. На столе горела высокая свеча. Углы были в темноте, у стены стоял с высокой спинкой стул. На нем сидела Софья, откинувшись, смотрела прямо. Она кивнула головой, и черница вышла, тихо притворила дверь.

Лицо Софьи, ярко освещенное, было бледно.

Она протянула руку с толстыми перстнями на пальцах. Стрельцы затеснились, припадая. Поцеловав, вставали, отходили, молча становились у стены.