Огненное предзимье - [14]

Он свистнул. В палатке зазвякало железо. Было похоже, будто кто-то там работает холодную поковку или чинит… Звяканье привлекло старшего крестьянина — возможно, у него было что чинить. Илья подошел к возу.

— Отец! Боярину оброчное везешь?

— Нет, милый человек, свое. Торгуем.

Крестьянин старался говорить доброжелательно, но голос был натянут: знал, что городские люди все равно обманут его, и было заранее жалко тех денег, которых он недосчитается.

— Поздно приехал, — упрекнул Илья.

Крестьяне покаянно закивали колпаками. Младший на всякий случай снял колпак — собрался то ли торговаться, то ли задабривать перекупщика. Илья деловито сказал:

— Постой, узнаю. Может, повезет вам, сиротам.

И скрылся в палатке.

Там присмиревший Панька уныло колотил молотком по железной полоске. Он уже знал, что предстоит ему, и заранее трусил. Илья и Федька разом выглянули в окошко:

— Давайте, мужички! Почем сторгуемся?

Крестьяне торговались робко, но упорно. Федька полегоньку уступал. Панька от невыносимого волнения заколотил по железу часто, неровно. Илья поддал ему ногой: не мельтеши! Ты, может, выросши, душегубцем станешь, знатным разбойничком, а тут мужичков испугался. Они же лопоухие, глупей тебя.

Крестьяне потащили розовые, каменно-мороженые полти мяса с телеги. Прямо в рогожках просовывали в окно, в Федькины растопыренные руки. У них было четыре полти — две туши. Илья прикинул: враз не унести. Разве поднатужиться. На две ходки времени не будет. Ладно, сорвем пупы.

— Ждите денег, христиане! — приказал он.

Крестьяне стояли у окошка, внимательно прислушиваясь к железному перезвону. Они пытались сообразить, что там, в темной глубине палатки, производится. Федька ловко перевязал полти веревкой, поднатужился спиной и вынес через заднюю дверку — прямо к реке. От возбуждения и страха Илья тоже не слышал тяжести, катился вниз по бережку, за склад. Панька заколотил по железу с перебором — наверно, весь был уже в поту. Ништо, привыкнет.

Швырнули мясо в лодку. Освободили чалку. Теперь Панька должен был по замыслу выйти из лавки будто но надобности и, дав круга, прибежать к лодке. Мальчишку мужики не заподозрят.

Илья удерживал лодку, воткнув весло в вязкое дно. Стараясь успокоить себя, он вглядывался в воду.

В палатке уже давно было тихо, а Панька не бежал.

— Толкайся! — завопил Северга.

Илья вскинул голову и понял, что толкаться поздно. Из-за склада, путаясь в кафтанах, поспешали мужики, ведомые Панькой. За ними, вовсе не торопясь, шли два городовых казака, и один стягивал с плеча короткую пищаль. Лицо у Паньки было перекошено, словно его смяли одним ударом. Когда он подбежал к лодке, ангельские его глазенки скосились на воду, свежая ссадина на шее дергалась. С моста, поигрывая бердышами, шли сторожа — не потому, что казакам и мужикам понадобилась помощь, а просто — интересно.

— Ах вы хиченные волки, городские дьяволы, — взвыл старший мужик. — И без того уж всю деревню выели, высосали нас. Убивать вас надо, жечь дочиста.

— Разговорился! — вельможно одернул его казак. — Тут не село, тут все — по Уложению. А вы, ребятки, выходите, мы вас вязать станем.

Так Илья Пономарев попал в тюрьму в первый раз. В Земской избе, чтобы не пачкать отцова имени, он назвался Поповым. И вылетел из его жизни год без малого — как раз до бунта.

5

Летом 1662 года царь Алексей Михайлович жил с семьей в Коломенском.

Окрестные просторы с отлогостями долгих зеленых склонов одним видом отвлекали его от забот правления. При всех печалях, он был уверен, что ему в наследство досталась лучшая страна, а люди русские — самые добрые и терпеливые из подданных. Ропот и нежелание платить повышенные подати, усталость от дороговизны и войны не возмутят тяжелой и незлобивой души народной.

В Коломенском он искренне отдыхал. Сын Алексей радовал невиданными способностями. Входил уже и в земские дела; не без его влияния Алексей Михайлович подумывал о прощении протопопа Аввакума. Дядькой его назначен Федор Ртищев, только он отказался учить наследника из скромности. Учителем позвали полоцкого монаха-книжника и стихотворца Симеона.

От летней скуки Алексей Михайлович пошучивал над государыней-женой, мечтая, по иноземному обычаю, завести первый в России театр.

Если от неподвижной жизни застаивалась кровь, устраивалась соколиная охота. Для Алексея Михайловича не было прекраснее минуты, когда любимый сокол Железцо делал в зените томительную «ставку» и падал на спугнутую птицу или зайца. Дурной же сокол чертит понизу, когтит добычу грубо, торопливо. У Алексея Михайловича все соколы были «высокие» — Железцо, Аран, Золотой. Он потому и с театром не торопился, долго советовался с духовными — не грех ли? — что вид седого Кузнеца с черным клобучком на головке и золоченым должиком-шнурком на грозной лапе давал такое предвкушение удачи, такую радость, какая невозможна в театре. Там все злодейства выдуманы ради торжества добра, здесь, на охоте, побеждает сильный и красивый.

Как никогда, хотелось просто жить. Не обращая внимания на смутный шум, ползущий из столицы, на беспокойство приезжавших для доклада бояр и дьяков. В июне проклинали указ о сборе пятой части с доходов и имуществ. Что делать, снова разгорелась война с поляками. Только однажды Алексей Михайлович забыл себя.