Огненная кровь. Том 1 - [9]

Только смирения никакого в ней не было.

И благоразумия.

И кроткого нрава…

Внутри неё зарождалась буря, совсем такая, какую предвещала эта зловещая тишина, сковавшая всё вокруг. И у бури этой не было названия. Иррис сама не понимала, что с ней происходит, но казалось, что мир вокруг сейчас взорвётся, а она станет центром этого взрыва.

Тучи наползли на небо, серо-лиловые, отяжелевшие от влаги, и окончательно поглотили солнце. В этом гнетущем безмолвии природы хриплое дыхание болонки и увещевания тёток звучали почти кощунством.

Почему они не чувствуют этого?

Иррис уже не слышала их слов, она сжимала ладонями стакан с лимонадом, глядя на оранжевые и жёлтые дольки в графине и вдыхая тяжёлый предгрозовой воздух, ощущала, как он проникает в лёгкие, как гроза вползает под кожу и растекается внутри по венам, наполняя её одним желанием — закричать. Расколоть эту тревожную тишину, заглушив бестолковое щебетание тёток, услышать гром и ветер, и рёв прибоя, призвать шторм и обрушить его на их головы.

Шторм, который бы смыл всю Мадверу к демонам в море, сровняв её с землёй, и школу, и мэтра Гийо, его тыквы и двуколку, лорда Байли с его особняком, и эту треклятую сопящую болонку вместе с двумя тётками и лимонадом. И её — Иррис Айфур — тоже.

Чтобы ей не пришлось говорить вслух того, что они хотят от неё услышать.

Желание это было таким сильным, что она неосознанно сдавила стакан, и он лопнул с противным хрустом, рассыпался на куски и один из осколков вонзился ей в руку. И кровь тут же залила скатерть, расшитую фиалками. Тётки заохали, болонка истерически залаяла, горничная бросилась к Иррис с полотенцем, и, словно насмехаясь над всеми ними, мир внезапно раскололся на части.

Небо распорола молния, от края до края, от маяка до колокольни где-то там на другом конце Мадверы, а затем громыхнуло так, что стёкла в доме вздрогнули, и вслед за этим налетел порыв ветра. Подхватил скатерть, сметая со стола окровавленные осколки стакана и чашки из тонкого фарфора, салфетки, ложки, пирожные в маленьких вазочках, швыряя всё в пыль, переворачивая лёгкие плетёные стулья, корзину с болонкой, и срывая дурацкую шляпку с рыжих волос тётушки Клэр.

Он закрутил кусты сирени и жимолости, содрал с роз все лепестки, хлопнул ставнями на втором этаже дома, сбросив с балкона горшки с геранью и вербеной. С грохотом разбилось стекло двери, выходящей на веранду, осыпав крыльцо дождём осколков. Мимо полетели листья, передник кухарки, забытый на заднем дворе, и кружевные зонтики тётушек вперемешку с розовыми лепестками, а за первым порывом ветра налетел второй, ещё более страшный.

Облака пыли понеслись над деревьями, устремляясь вверх, а небо снова озарилось молнией. Она вонзилась пылающим копьём в море и взорвалась ослепительно яркой вспышкой. А после загрохотало так сильно, что, казалось, это раскололся сам небесный чертог, и вслед за этим над Мадверой разверзлись небеса.

Сквозь порывы ветра и раскаты грома донёсся тревожный звон колокола главной храмовой башни, возвещая о приходе стихии — начался Большой осенний шторм, неистовый и ужасный, словно сам Бог моря поднял на дыбы коня из глубин, чтобы приветствовать Богиню Айфур.

Глава 3. Неожиданные гости

— Как будто кто-то стучит? — спросила тётя Огаста, кутаясь в кружевную шаль.

Горничная подхватила фонарь, натянула дождевой плащ с капюшоном и пошла к входной двери. Снаружи лило так, что даже сквозь стёкла невозможно было хоть что-то разглядеть. Темнело, дождь перемежался полосами града, ветер ломал деревья, и весь двор был завален ветвями старого тополя, что рос перед воротами. Град колотил по крыше, а поверх оборванных листьев на дорожках и газоне уже собрались островки молочно-белого льда. Вырванные с корнем деревья лежали вниз по склону, и потоки мутной воды неслись по улице в сторону побережья.

Все собрались в большой гостиной, молчаливые и подавленные, слушая, как беснуется за окнами стихия. Свечи трепетали, и их пламя металось от сквозняка, порождая на стенах зловещие тени. Кухарка, стоя на коленях в углу, бормотала одну молитву за другой, осеняя себя защитными знаками всякий раз, когда гром гремел особенно сильно. Даже тётя Клэр, несгибаемая и стойкая, нервно сжимала в руках Канон в кожаном переплёте, и губы её время от времени бесшумно двигались, повторяя молитву «Мать Всеблагая».

Пришёл конюх и наспех заколотил досками разбитое стекло в двери. Но дождь проникал внутрь сквозь щели, и на полу собиралась приличная лужа, которую горничная то и дело промокала тряпками.

Шторм принёс прохладу, и после небывалой жары дамы кутались в шали и ёжились, а Мартин, старый слуга тёти Клэр, пытался разжечь камин, но дым валил обратно. Дрова, как заколдованные, ни в какую не хотели гореть.

И только Иррис было весело.

Она едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Не хватало, чтобы все подумали, будто она сошла с ума. Но эта гроза смыла остатки её печали и тревог.

И пусть это лишь казалось, пусть, это было лишь стечением обстоятельств, но впервые в жизни Иррис хотела верить в то, что этот небывалый шторм, эта безумная стихия, которая вырвалась на волю — это её желание. И оно вдруг исполнилось. Причём исполнилось таким странным образом, что она готова была хохотать до упаду, глядя на испуганные лица прислуги, тёток и кузин.