Офицерский крест - [95]

– Вы о чем? – жестко спросил Тормасов.

– Да хотя бы о том, как Гаевская препарирует синестезию Набокова. Это же новое слово в искусстве литературного анализа…

В этот момент Тормасов лихорадочно стал листать кандидатскую Гаевской. Нашел нужную ему страницу, злорадно усмехнулся и сказал:

– Синестезия, говорите? А как вам вот это? Вы послушайте это «новое слово» (тут был ехидный тон) в искусстве литературного анализа… Вот, вот что мы читаем у Гаевской: «Синестезия у Набокова – это особое писательское восприятие, когда при раздражении одного органа наряду со специфическими для него ощущениями возникают и ощущения, соответствующие другому органу чувств, иными словами, сигналы, исходящие от различных органов чувств, смешиваются, синтезируются. Тут и писатель, и читатель не только слышит звуки, но и видит их, не только осязают предмет, но и чувствуют его вкус»…

После эти слов, Тормасов оторвал взгляд от текста и насмешливым тоном произнес:

– Это не синестезия! Это, извините, смесь шизофрении с паранойей!

Зам Тормасова Воскобойников услужливо хихикнул.

И Людмила Георгиевна шумно хлопнула дверью. Слезы ее упали на белый листок, на котором она своим детским почерком написала слово «Заявление».

Тормасов в тот желтый и промозглый осенний день и в своем кабинете, и в коридоре, и даже из открытого окна кафедры уговаривал ее забрать заявление, но она, встав уже во дворе на мокром и толстом ковре из опавших кленовых листьев, гордо вскинула голову вверх и на виду у толпы курящих возле урны студентов, крикнула:

– Ни за что!

А после паузы добавила:

– Все кончено!.. Все, все, все!

Хотя ей очень хотелось крикнуть: «Между нами все кончено!».

И она, по-солдатски выбросив левую ногу для первого шага, ушла стремительно и грациозно, фиолетовый шелковый шарф реял за ней следом. Она знала, знала, знала, что он смотрит ей вслед, он сам много раз говорил ей, что ее походка сводит его с ума, что он готов бесконечно любоваться ее статной фигурой, движением ее тела, зажигающего в нем вожделенные мужские мечты и желания…

* * *

Кто знает, что тупое упорство Тормасова, вставшего на пути ее кандидатской, было лишь поводом, чтобы расстаться с Гаевской, порвать разоблаченную любовную связь, выжить с кафедры, – сделать «подарок» жене Анне, почти сошедшей с ума от ревности? Никто этого, конечно, не знал, кроме Тормасова.

Но он не оставил своих попыток объясниться с ней, прислал по электронной почте длинное письмо, в котором лукаво доказывал, что она «проявила недопустимое самовольство», что она «радикально изменила концепцию кандидатской», превратив ее из разоблачительной в «слащаво-хвалебную».

Людмила Георгиевна с трудом дочитала тягучее и нудное письмо и тут же уничтожила его, а заодно удалила и адрес электронной почты Тормасова…

Она уволилась из университет и сразу же уехала к дочке в Брянск, чтобы помочь Кате ухаживать за крохотным Темой (муж дочери был сиротой, да и к тому же третий месяц находился в командировке в Сирии).

40

Из Генштаба Гаевский частенько наезжал по служебным делам в свой бывший институт на Ленинградке, – там полным ходом шла разработка гиперзвуковой ракеты. Артем Павлович присматривал за тем, чтобы соблюдались тактико-технические требования к проекту, определенные Генштабом. Российская военная разведка уже имела сведения о том, что в США давно испытывают такое оружие. Нашим конструкторам и инженерам была поставлена задача сделать такую ракету, которая станет лучше американской.

Однажды Артем Павлович по своим делам зашел к чертежникам, в тот самый отдел, где когда-то работала Наташа. За ее столом у кульмана стояла молодая и великолепно сложенная блондинка, раньше он ее никогда не видел, – полковник цепким охотничьим взглядом скользнул по ее фигуре, подумав о том, что счастлив, видимо, тот, кому дозволено ласкать это совершенное тело.

А на стене у стола висела его картина «Домик под красной крышей», – та самая, некогда подаренная им Наталье, где она в белой шляпке и в белом платье, в белом же кресле читает на терраске книгу, – черная бутылка немецкого вишневого ликера до сих пор хранила солнечный зрачок света, а над пепельницей не переставал струиться дымок тонкой дамской сигареты…

Полковник задумчиво рассматривал картину.

– Это Наталья Ивановна Абрикосова мне на память оставила, – сказала Гаевскому блондинка, заметив его интерес к картине, – правда, красиво? Мне кажется, что художник явно был влюблен в эту романтичную даму в белом… Вы так не думаете?

– Да-да, что-то в этом есть, – рассеянно ляпнул Гаевский и вышел из кабинета.

Он не услышал, как сиплый женский голос произнес:

– Лерка, этот полковник – тот самый… Наташкин хахаль… Ну о котором я тебе рассказывала.

– Да ну, Марь Иванна?! Какой интересный мужчинка…

Потом Гаевский по старой ностальгической привычке забрел в бар, заказал там кофе и сел за столиком под ушастыми фикусами.

Вскоре напротив Артема Павловича восседал с белой чашкой в руке заматеревший отец двойняшек Таманцев. У него были воспаленные белки глаз (явно от бессонницы). Таманцев, как и прежде, не скрывал свою страсть к генштабовским новостям.