Офицерский крест - [92]

И он опять напоминал сам себе человека, который носил в душе, в теле своем смертельно опасную язву, но никому не мог признаться в этом – даже жене.

И все же боль эта со временем стала потихоньку притухать, – тем более, что он стал замечать странные перемены в Людмиле. Она, как и бывало в прежние годы, снова потеряла азарт к покупке новых тряпок, без фанатизма готовила лицо к выходу в свет, и все реже и реже упоминала в своих рассказах о делах на кафедре «дурачка Тормасова». И даже наоборот – почем свет (кажется, искренне) костерила его за то, что он «тянет резину» с публикацией отрывков ее кандидатской в каком-то научном журнале, без чего защита ее была невозможна.

Но сильнее всего она возмущалась вероломным обманом Тормасова, который обвел ее вокруг пальца, «как наивную деревенскую девку», обещая отправить в Париж, – читать лекции в одном из тамошних университетов. И растрезвонил это на весь университет. Гаевская ходила счастливая и гордая. А теперь стыдно студентам и преподавателям в глаза смотреть, – французы, оказывается, и не давали согласия на ее приезд. Все выдумал, подлец коварный!

Артем Павлович в минуты таких кухонных митингов Людмилы с плохой артистической достоверностью поддакивал ей и делал вид, что тоже возмущен «этим шарлатаном» (однажды из Людмилы вырвалось – «и бабником», но Гаевский сделал вид, что не обратил внимания на эти ее слова).

Он даже иногда восхищался собой, что ему до сих пор хватает выдержки не разоблачать любовную связь Людмилы с Тормасовым, не взрывать эту «бомбу» перед женой-изменницей (хотя тут же иная мысль с мордой хитрой лисы, выползала откуда-то из недр его сознания и человеческом голосом ехидно подначивала: «Вы гордитесь положением рогоносца? А вы разве не изменник?..»).

Иногда Артему Павловичу казалось, что и Людмила живет с таким же тяжелым камнем на душе, – видимо, полагая, что он все уже знает, страдает и ждет подходящего момента, чтобы разоблачить свою измену и объясниться.

Но он и словом не намекал ей на это. Он по-прежнему считал, что если покажет Людмиле флешку с оргиями в спальне Тормасовых, то это будет днем похорон семьи. Эта невыговоренная, заточенная в самый глубокий склеп его души тайна, еще давала какой-то шанс хотя бы на видимость прежнего «благополучного» существования семьи.

Он уже представлял скорбные лица и сына, и дочки, когда они узнают о разводе отца с матерью (а дочка уже была на сносях). Месяц за месяцем он все больше сживался со своей драмой, она уже квартировала в нем, как давний, но крайне неприятный постоялец в гостинице, с которым он не хотел, но вынужден был каждый день встречаться лицом к лицу.

* * *

Однажды он позвонил Анне Тормасовой по мобильнику и, не называя своего имени, – представился «братом по несчастью». Она сразу же узнала его голос, хотя и была, видимо, уже в хорошем подпитии. Артем Павлович, тяжело подбирая нужные слова, попытался выведать у нее, – показывала ли она все же флешку мужу?

– Не виляйте хвостом, полковник! – каким-то резким, соленым голосом ответила ему Анна, – да, я показала Тормасову флешку! Он на коленях поклялся мне, что с этим блядством покончено, как с рабством в Америке! А я предупредила его, что повешусь на балконе, если он не сдержит слова! Я даже веревку ему показала. И вы тоже проведите воспитательную беседу со своей бл… со своей женой. Все!

И она отключила мобильник.

После этого разговора Гаевский стал сам себе объяснять перемены и в поведении жены, и в ее отношении к Тормасову тем, что этот холеный профессор, видимо, все же раскрыл Людмиле содержание флешки. Хотя полной уверенности в этом у Гаевского не было.

* * *

Артем Павлович, даже спустя год после разоблачения Анной оргии в спальне Тормасовых, частенько задавал сам себе один и тот же проклятый вопрос: может ли он предъявлять Людмиле какие-то претензии в неверности, если у самого было рыльце в пушку? Ведь получалось несправедливо: ей блудить с Тормасовым нельзя, а ему с Натальей было можно?

Он и сам не заметил, как со временем из ревнивого мужа потихоньку превращался в справедливого судью и даже в адвоката для собственной жены. Впрочем, и для себя тоже.

* * *

Однажды он решил избавиться от этого ненавистного вещдока в виде флешки и уже направлялся к мусоропроводу на своем шестом этаже, но на полпути остановился, представив, что флешка может попасть кому-то в любопытные руки и тогда… Тем более, что везде сующая нос дворничиха Надя жила в этом же доме. Хотя можно было разломать, раздробить молотком флешку, – да было еще сто способов наверняка уничтожить ее, но Гаевский почему-то решил избавиться от флешки совсем иначе. Во время вечерней прогулки по крылатским холмам он спустился к реке и выбросил флешку в воду, – Москва-река навеки скрыла любовные утехи Людмилы и Тормасова…

А на обратном пути к дому Артем Павлович зашел в храм, чтобы еще раз поговорить со священником Агафоном. Он зашел в правый, тускло освещенный предел церкви, и встал в очередь исповедующихся.

И вдруг взгляд его, скользнувший по головам и спинам прихожан, словно прилип к темной шали и черному плащу стоящей далеко впереди женщины. То была Людмила. Гаевский лихорадочно соображал, что ему делать. Он встал за спину крупного мужика в кожаном пальто, постоял с минуту, а затем быстро, бочком, бочком, бочком вдоль стены, протиснулся к выходу, а там – уже за тяжелой дубовой дверью, повернулся лицом к храму, поклонился ему и перекрестился. А затем по хорошо растоптанной дорожке, змеившейся среди высоких зарослей старой травы, спустился с вершины холма вниз, к роднику, и долго сидел там на сырой скамейке, пытаясь понять – почему он трусливо сбежал из храма, чтобы не попасть на глаза жене.