Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [46]

Все стены кабинета Вильгельмины были завешены великолепными чёрно–белыми фотографиями её лучших моделей. И Мод Адамс, и Марго Хемингуэй, и Дженис Дикенсон, и ещё стайка других красавиц из большой лиги.

Вилли внимательно рассмотрела моё лицо и произнесла затем со своим элегантным немецким акцентом:

— Двадцать два — слишком много, чтобы начинать, но ты хорошо сохранилась.

В своей деловой манере, она взяла портновский метр.

- 34–22–34, хорошо. Тебе нужно будет срезать волосы, я хочу, чтобы ты сходила к Ёши, скажи ему сделать каре до плеч.

И, подумав секунду, добавила:

— У нас уже есть две Катерины; как на счёт Катрин.

Картин! Меня чуть не вытошнило; звучало, как будто я какая–то испанская танцовщица.

Она перебрала ещё несколько имён, и мы сошлись на Ванессе

Вильгельмина сняла трубку и отправила меня на фотосессию с Патриком–Готовым–В–Любой–Момент, французским фотографом. Ещё она сказала, где я могла бы купить небольшое чёрное портфолио, и не успокоилась, пока я не пообещала звонить каждый день в агентство в пять, справляться о моём «листке занятости». Вот и всё. И я вышла из её кабинета уже моделью Вильгельмины.

Работа модели не оказалась такой лёгкой и гламурной, как я её себе представляла. Живя в двух часах от города, с пятилетним ребёнком на руках, всё это бросило мне вызов.

Мы вставали в пять, чтобы успеть в Брюстере на поезд 6:40. Затем полтора часа до Большого Центрального вокзала. И если поезд приходил уже переполненным, я вскидывала Дамиана себе на бедро и рассказывала ему всю дорогу, что наша счастливая жизнь зависит от того, что мы едем в этой тесноте. Мне приходилось краситься уже в поезде, и, стараясь избежать толчков на стрелках, подводила глаза, а за полчаса до моего появления в новой моей роли, в кабинке вокзальной дамской комнаты я освобождала свои волосы от бигуди. Последние штрихи губной помадой и румяны, под жуткими, делающими уродливым каждого лампами дневного света. Попробуйте сами выглядеть гламурной в восемь утра!

В мой листок занятости были вписаны выстроенные в боевом порядке имена модных фотографов, и Вилли зорко следила, чтобы ни одной минуты у меня не было свободной от подиума. Если фотографу нравилось, как я выгляжу, он снимал с меня пробу; и отпечатки шли в мой портфолио.

Думаю, я не пропустила тогда в Нью–Йорке ни одного фотографа и ни одного рекламного агентства. У меня не было лишних денег на такси, даже на автобус не хватало, поэтому мы с Дамианом скакали как борзые кони по улицам Нью–Йорка. В довершение всего, мой маленький разбойник страшно боялся лифтов. Он начинал визжать и вопить так громко, что нам приходилось пулей выскакивать обратно, пока не закрылись двери, и пересчитывать самим ступени двадцати или даже тридцати пролётов лестниц. К концу дня я уставала как Тесс из Д'Урбервиллей. И последнего клочка моей энергии как раз хватало, чтобы, вбежав в ворота Цетрального вокзала, успеть вскочить в отходящий в шесть Коннектикутовый. Та же схема повторялась и на следующий день.

Моё посвящение окупилось сполна. Всего в три месяца у меня набрался, благодаря Вилли, премиленький запас великолепных чёрно–белых снимков и назначений.

Но я пришла в ужас, когда Вильгельмина быстро пролистав мой портфолио, вырвала из него все кроме трёх с таким трудом доставшихся мне фотографий. И я подумала про себя: «Дома я вклею их все обратно». Вилли, будто прочитав мои мысли, бросила мне вдогонку, когда я выходила из её кабинета, слова, запомнившиеся на всю жизнь, и которыми я следовала в каждом своём начинании:

«Катерина, всегда показывай только лучшее»

Она часто говорила, что лучше показать одну отличную фотографию, чем какой–то портфолио средненьких снимков.

Я решила довериться её мудрости и не стала вклеивать их обратно. Пять месяцев спустя я получила мой первый чек за рекламу на полном развороте журнала Mademoiselle.

Моему малышу исполнилось пять, и он начал ходить в детский сад при Стэдли–Руфф начальной школе. Кроме тех дней моей работы кассиром в Кольдере, мы редко разлучались. Я одевала его в школу и почти каждое утро, пока мы ждали школьный автобус, я запечатлевала начало его дня на свой фотоаппарат Brownie Star Flash. То, что он сам самостоятельно ездил в школу, каждый раз делало из меня совершенно больную мамочку, но была и польза. Теперь я могла носиться по городу с большей лёгкостью. Вильгельмина оказалась более чем милосердной и составляла так моё расписание, чтобы я успевала в Коннектикут точно к тому времени, когда школьный автобус с Дамианом на борту останавливался рядом с нашим домом.

В одном из моих метаний по Нью–Йорку я столкнулась нос к носу с моей старой подругой мисс Памелой, той самой соблазнительницей, которая увела у меня Джимми Пейджа, тогда, в Голливуде. С тех пор Памела стала актрисой и снялась в роли Эйми, девушки–хиппи, в мыльной опере «В поисках завтрашнего дня», но в реальной жизни она снова влюбилась. На этот раз в одного симпатичного английского рокера, солиста группы Silverhead, в Майкла де Барра. Она рассказала, что бросила эту мыльную оперу, запаковала вещи и вернулась в Калифорнию уже миссис де Барр. Ещё к обоюдному нашему удовольствию выяснилось, что мы обе, оказывается, охотницы за старинными сокровищами, и я пригласила её к себе в Коннектикут на воскресную ярмарку и соблазнительные аукционы, проводимые в гаражах, наполненных всяким старинным хламом. Памела не смогла устоять перед бамбуковым столовым гарнитуром сороковых годов, стоимостью всего в двадцать долларов, но у неё не было ни малейшей идеи, как его переправить к себе в Калифорнию, хотя это и не спасло её от его покупки. Через две недели мисс Памела появилась перед моим домом на броском голубом Кадиллаке–Купе–де–Вий, чтобы забрать своё сокровище. Она была как всегда в своём репертуаре — приехала не одна, а с молодым голубоглазым блондином, в очках в роговой оправе — явно не в её вкусе. Сказала, что познакомилась с ним на съёмках, что он подходит больше мне, но он согласился отвезти её в Голливуд. Джозеф, так его звали, взгромоздил стол и все эти неуклюжие стулья на крышу Кадди, затем щёлкнул несколько раз на свой Полароид нас с Памелой, а Памела — нас с Джозефом на фоне моей избушки, и «деревенщины Беверли–Хиллз» отбыли в направлении к Эльдорадо.