Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [25]

Я быстро сдружилась с девушкой из богатого пригорода, которая спасла меня от разрушительного действия 8–й улицы и от полного разорения. Эйлин Рубинштейн — очень изящная, со струящееся–чёрными, коротко стриженными волосами и угловатым, в стиле Пикассо, лицом. В Фигаро она приходила потанцевать и всегда одевалась, как если бы собиралась на свадьбу. Всё у неё было самое–самое от Бетси Джонсон, и ужасно дорогие, всем на зависть, туфли от Анри Бендель. Эйлин было семнадцать, на три года старше меня. Родители её развелись, и после суда она должна была остаться с матерью, так что вела она себя без тормозов, и я свободно могла переехать к ним жить. Ещё ей было разрешено пользоваться отцовским счётом, и она с радостью делилась своим богатством. Мисс Рубинштейн ввела меня во всё, что может предложить город Нью–Йорк.

Эйлин научила меня искусству макияжа, в особенности как носить накладные ресницы и бинтовать расцветающую грудь, чтобы втискиваться в узкие платья от Мэри Квон. Я становилась всё чарующе и чарующе. Вы могли нас застать танцующими до рассвета либо у Артура, одном привилегированном клубе, либо в ультрамодных Ундинах, затем в пять утра мы шли завтракать в Брассери или Клик. Я стала, как вампир, реагировать на лучи солнца. Люди шли на работу, а мы приветствовали такси всеми чарующими наимоднейшими девчоночьими регалиями, психоделическими сатиновыми блузами, вплоть до наших подростковых грядок с ярко–фиолетовыми боа, развивающимися на утреннем ветерке. Вот так протекала моя новая жизнь:

шикарные дискотеки и танцы–ночь–напролёт

В Ундинах я познакомилась с одним длинноволосым блондином, одетым очень необычно. Полосатые шерстяные обтягивающие брюки, куртка английских школьников и кремового цвета кашемировый шарф, небрежно повязанный вокруг шеи.

Эрик Эмерсон оказался подающим надежды начинающим модельером и вёл он себя соответствующе, скорее даже вызывающе; в отличие от других парней он всем привлекал к себе внимание. Его эксцентричные выходки были на грани, как говорится, был ходячей П (проблемой).

В тот вечер сцену давили Двери, и мы танцевали как одичалые, особенно, в том месте, помните, когда Джим Моррисон выдавливал из себя, «Come on baby, light my fire». Вдруг Эрик спросил меня, «Не хотела бы я съездить в центр, на Фабрику?» Там Энди Уорхал устраивает какой–то джем. Но перед тем как поймать такси, Эрик забежал в туалет, и быстро вернулся.

— Я только что вмазался кислотой, а ты как, хочешь?

Вау, вмазаться LSD? Я даже не знала, что ты этим балуешься! Помню, последний раз один доктор сделал мне укол, так я почти потеряла сознание, не сказать, что инъекция кислотой звучит безумно.

— Можно я чуть попробую из этой склянки?

Я прикоснулась кончиком языка к пробке. К тому времени как мы добрались до центра, булыжники мостовой превратились в мерцающие рубины, сапфиры, зелёные изумруды. Как я ни старалась, но не могла извлечь ни одного камня.

Эта Фабрика представляла собой ничем не примечательное облупившееся здание бывшего товарного склада, на 48–й. Рахитичный грузовой лифт со складывающимися гармошкой металлическими решётками вместо дверей остановился прямо напротив входа на верхний этаж, и перед нами открылось море ослепительных декадентских гуляк, будто разыгрывающих сцену из феллиниевского «Джульетта и духи». Хорошенькие мальчики с лицами девушек танцевали с женщинами, похожими на какие–то экзотические птицы. Даже у каждого не–очень–миловидного личика был свой шарм и особенная красота. Фильмы Энди проецировались на стены, и издали доносились тяжёлые буханья Velvet Underground. Это было более чем просто вечеринка; это больше походило на из–ряда–вон–выходящий стиль жизни. Со мной тут же познакомился фотограф Космополитена, Франческо Скавулло, сказал, что из меня выйдет отличная модель, и дал мне свою визитку. Я танцевала с Нико, с чарующей немкой, солисткой Бархатного подполья, и флиртовала с Лу Ридом. Более всех меня заинтриговал сам Энди, и он меня пригласил, как он выразился, «почаще навещать» его. Ещё он хотел сделать мой портрет.

Зима 1964/65

Итак, я — в королевстве Уорхала. Не хочу вспоминать о вечерних попойках, лучше расскажу о Фабрике дневной, во всей её славе, всей в серебре от пола до потолка. Даже туалет был весь обклеен алюминиевой фольгой, искусно расписанной непристойными картинками.

Энди со своим ассистентом, Полом Моррисси, стоял у окон в эркере и с увлечением запускал в небо Нью–Йорка наполненные гелием серебристые подушки. На жалком диванчике, единственном представителе семейства мебельных, сидели две красотки — загадочная и непостижимая блондинка Нико и лучезарная актриса Мариша Беренсон. Ронни Катроун брызгал на холст краски, а болезненно красивый барон Франгуа де Менил сидел в углу у портативного проигрывателя и бесконечно проигрывал Do You Believe in Magic, только что вышедшую сорокопятку Lovin’ Spoonful.

День уже сменил утро. Энди установил 16–миллиметровую камеру буквально в метре от моего лица и заставил меня покачиваться и выгибаться перед длиннофокусным объективом, помнится, не менее часа. По–моему он назвал эту короткометражку «Кинопробы». День, беспорядочно блуждая, прошёл в обычных исканиях и завершился очередной попойкой.