Одной крови - [50]

— Вообще у меня две новости. Одна очень хорошая. Вторая так себе. Тебя какая больше интересует?

— Обе, но начни с хорошей.

— Хорошая — мне мой парень сделал предложение. И я ответила — да. В этом месяце выхожу замуж.

— Ух ты! Это чудесно! Поздравляем! Здорово!

— Спасибо. А плохая новость заключается в том, что у моего лейкоза… осложнение, скажем так.

— Какое еще осложнение?

— Мне теперь диагностируют нейролейкоз. Так что свадьбу, вероятно, придется справлять в Блохинвальде.

— Да, так себе новость.

— О таком мечтает каждая невеста: лысая распухшая голова; белое, узкое, еле налезающее на стянутое корсетом растолстевшее тело свадебное платье; а вместо медового месяца в Венеции, Париже или Вене — стерильный бокс и трансплантация костного мозга, которая мне грозит со стопроцентной вероятностью. Такие вот у меня дела, дорогая Юля. Такая вот у меня свадьба.

— Горько.

— Не сладко, да. Но я все равно счастлива! Попаду в Книгу рекордов Гиннесса, как первая в мире выходящая замуж дура с нейролейкозом.

— Ты не дура. Ты золото.

— Ну да. Золото. Потускневшее от времени.

Тая села на подоконник и, как всегда, уткнулась в учебник по английскому языку. Самое полезное, правильное, эффективное качество из всех возможных для онкологического больного — это самоирония. У Таи с этим было точно все в порядке. Даже теперь, когда лейкоз стал нейролейкозом, она смеялась над собой. Даже теперь, когда центральная нервная система была поражена опухолевыми клетками, она не ныла и не жаловалась. Даже теперь, при метастазировании лейкозных клеток в оболочки спинного мозга, при постоянной головной боли, обмороках и при спутанном сознании по вечерам, при весьма сомнительных перспективах она не паниковала. Она шутила, собиралась выйти замуж и учила английский язык.

Давайте посмотрим правде в глаза: Тая в любой момент может упасть с этого подоконника на пол и больше никогда не подняться. Все ее учебники по английской грамматике, тетрадки с выписанными идиомами полетят вниз вслед за бездыханным телом. Тая об этом хорошо знает. Но при этом она как бы отвечает, разводя руками: ну и что с того? Что это меняет? Что теперь? Лысая девушка невозмутимо заглядывает в книгу, потом поднимает голову вверх, смотрит на потолок и про себя, шевеля губами, повторяет прочитанное. Потом снова на секунду заглядывает в книгу, поднимает голову, шевелит губами. Смертельно больной человек с необратимо разрушающимся каждое мгновение организмом тренирует память, пытается сохранить свой мозг в хорошей форме. Забивает голову новыми знаниями. Наполняет жизнь новыми планами.

Заражает весь двадцатый этаж жизнелюбием. Тая восхищает нас своей стойкостью и желанием что-то делать, говорить, двигаться, смеяться и познавать мир, несмотря на то, что к двадцати одному году она успела заболеть уже третьим видом рака.

Все это каким-то образом умещается в ее маленьком, изъеденном изнутри болезнью теле. Красивая, смелая, сильная, умирающая молодая женщина с книгами у окошка, контровой свет, пухлые обветренные губы, упрямо и беззвучно повторяющие слова из учебника. Завораживающая, прекрасная, вселяющая робкую надежду, восторг и радость, понятную всепоглощающую ноющую грусть картина, написанная художником, тонко чувствующим хрупкую грань между жизнью и смертью.

38

Здравствуй, Юля.

Да, мне стыдно. Вернее, не так.

Стыдно — неправильное слово. Обидно? Стремно? Жалко? Нет.

Опять я вас оставил одних. Это положение — вы там, где Москва, а я почти всегда по работе в каком-нибудь раю — меня сильно печалит. Протискиваюсь между токийскими небоскребами, плыву по венецианским каналам, согреваюсь в старом ирландском пабе и некого взять за руку и сказать: «Посмотри, какая красота». Ну не оператора же мне за руку брать? Слоняюсь по Бостону, перебираюсь из Хельсинки в Стокгольм, карабкаюсь к Пражскому Граду и не могу разделить с вами свой трепет, свои ощущения. Уворачиваюсь от свисающего с балконов сохнущего постельного белья в старых кварталах Гаваны, убегаю от преследующих северокорейских спецслужбистов, ищу берлинский сквот и грущу, что вы знаете обо всем об этом только из моих скупых пересказов, но не видите всего своими глазами.

Несправедливо? Дико? Больно? Нет, все мимо. Не так.

Я каждую минуту что-нибудь рассказываю тебе, хоть ты этого и не слышишь. Вижу что-нибудь из ряда вон и вспоминаю тебя, представляю, что бы ты сейчас сказала, если бы находилась рядом. Все мои истории я как бы сначала сообщаю тебе, а только потом переношу их на экран. Ты мой самый первый зритель и читатель. И так было всегда. Пишу текст для фильма, а на самом деле пишу текст тебе.

Вот недавно я летел в Тель-Авив. Самолет полный. Черные шляпы и кипы торчат, как грибы на опушке. Не хасиды, не дети хасидов и не жены хасидов на борту только я и мой оператор Дима. Остальные — возвращающиеся с еврейских новогодних праздников хасиды с выводками. Кошерный рейс. Интересный. Самолет набрал нужную высоту. По громкой связи сообщили всю полагающуюся информацию про температуру, скорость. И вдруг микрофон выхватывает какой-то мужчина и обращается к людям. Не обращается даже, а начинает мелодично молиться. По громкой связи. На иврите. Честно тебе признаюсь, я сперва эту еврейскую молитву невежественно спутал с исламским авиационным терроризмом: типа все, прилетели, разворачиваем самолет и в Дамаск. Я по инерции схватил телефон и предложил Диме на всякий случай снять последние минуты наших жизней для журналистов «Lifenews». Дима мужественно отказался, вернувшись к журналу. А через пару минут разговаривающие с Богом, раскачивающиеся в проходах хасиды убаюкали, успокоили и меня. Молитва закончилась. Громкой связью вновь завладели православные. Бортпроводница объяснила: «Только что вы прослушали… это было… к вам обратился. к пассажирам с приветственной речью обратился раввин. Через двадцать минут мы начнем наше обслуживание. Хорошего вам полета».