Однажды в России - [14]

Анюта вдруг воскликнула:

— Уже без десяти двенадцать! За вашими спорами Новый год прозеваем. На-а-ливай!

— Какой «наливай», Анюта? Шампанское надо под куранты откупоривать, — спохватился Крыльцов. — Пока пусть каждый прицелится. Вот эта бутылка — полусухое, пять процентов, эта — полусладкое, восемь процентов. А брют привезла Анюта.

— Ты, Саша, профессор. Мог бы проценты сахара указать с точностью до одной десятой, — неуклюже пошутил Никанорыч. Он намеренно подхватил Сашины указания, чтобы увести разговор подальше от сталинской темы. С гордостью подумал: «Анютка-то молодец! Ловит мышей. Ишь как лихо прервала эту бесплодную дискуссию. Толковую внучку мне Господь послал».

Потом все слушали по телевизору Горбачева, а под первый удар курантов с бурными воплями бросились открывать шампанское. К последнему удару успели открыть, налить и пригубить. А допивали уже в новом году.

— Надо же, не успел закончиться 86-й, как сразу пошел 87-й. Какая спешка! — вкинул Вальдемар.

— Посидели, покушали, президента послушали... — в тон ему подкинул Александр Сергеевич.

Без осечки начался год, значит, должен получиться не омраченный.

После Нового года разговоры пошли иные. Сначала Ксения подняла бокал за этот Дом с большой буквы, за то, чтобы в наступающие, по всему видно, благие времена этот Дом почаще собирал тех, кто сейчас за столом, а она в качестве хозяйки этого Дома обещает радушие и хлеб-соль.

Но только выпили, Ксения поднялась снова:

— Друзья мои, я произнесла тост как хозяйка, считаю его важным, даже обязательным. А теперь позвольте сказать несколько слов о тех благих временах, в которые мы вступаем. Наконец-то! — Она говорила не пафосно, однако уверенно, убежденно. — Мы, в библиотеке научной литературы, знаем, что о настроениях в обществе лучше всего судить по тому, на какие книги спрос. Я занимаюсь философским разделом и вижу, как резко возрос интерес к работам Мераба Мамардашвили, прежде всего к его выдающимся лекциям. Размышления этого свободного мыслителя, грузинского Сократа, как его иногда называют, о вечном, всемирном сегодня особенно востребованы. К тому же подспудно в его суждениях сквозит скептицизм по отношению к власти, чувствуется, что он с властью порознь, и это значит... — Ксения сделала паузу. — В общем, вы понимаете, что означает взрыв интереса к Мерабу Мамардашвили, и я хочу поднять бокал за то, чтобы предчувствия не обманули нас всех.

Чокнулись, выпили. И тут произошло нечто любопытное. Упорно молчавший до боя курантов Костя вдруг обратился к Ксении:

— Конечно, Мамардашвили крупный философ. Но вы, возможно, знаете, что он пять лет работал в журнале «Проблемы мира и социализма», — между прочим, журнал не подцензурный! — а туда посылали исключительно по разнарядке ЦК КПСС. Недавно в «Аргументах и фактах» писали, что «Проблемы» размещались в Праге, на улице Рабиндраната Тагора, в здании бывшей духовной семинарии, и что с этой пражской позиции многих брали на работу в Международный отдел ЦК. Кроме того, Мамардашвили колесил с лекциями по всему миру, среди невыездных не значился, а многие ли из присутствующих бывали на Западе? — взглянул на слегка оторопевшего Крыльцова.

Ксения, видимо, еще не поняв, что к чему, отреагировала мгновенно:

— Мы с Сашей были в Париже. Центр Помпиду осмотрели. Весь Лувр обошли. — Улыбнулась. — Венере Милосской перчатки примерили.

Улыбнулся и Костя:

— Я не о туризме. Известно, с лекциями за рубеж у нас едут только по разрешению того же ЦК. Получается, Мамардашвили, который говорит о себе, что он — внутренний эмигрант, на деле негласно входит в номенклатуру. И недавний его цикл «Беседы о мышлении», где он утверждает, что прошлое — это самое страшное, что у нас есть, очень даже с новыми поветриями монтируется, вполне в духе придворных нравов. Он наше прошлое не признаёт. А суть человека проявляется не в том, за что он ратует, но в том, что он отрицает. Кстати, прошлое-то можно изобразить каким угодно, кто-то из великих советовал брать из него огонь, а не пепел, кто — не помню. Но кому-то и пепел может приглянуться.

Так глубоко в тему Ксения не ныряла, она растерялась. И на помощь пришел Крыльцов:

— Костя, вы, оказывается, увлекаетесь философией. Очень достойное занятие.

— Нет, уважаемый Александр Сергеевич, я философией не увлекаюсь. Просто наблюдаю за тем, что происходит. — Обратился к Ксении: — Вы очень верно сказали, что интерес к Мамардашвили возрос. Потому и я к нему присмотрелся.

— Он у нас въедливый. — Это Вальдемар.

— Канешна, посмотрел кое-что. Вальдемар знает, у нас в институте сейчас что-то вроде разброда, не до науки стало, начальство не жмет, времени свободного больше. Хоть обчитайся! Я и вычитал, что от Мамардашвили и национализмом попахивает. Он что заявил? Грузины не принимают дерьмовую, нищую жизнь, которой довольствуются русские, русские готовы есть селедку на клочке газеты, для грузина это неприемлемо. А для меня, русского в десятом поколении, такие речи неприемлемы.

Над столом повисла тишина, и Костя, наверное, для того, чтобы смягчить свои резкости, повернулся к Вальдемару:

— Кстати, Мамардашвили земляк Сталина, тоже из Гори.