Однажды в Париже - [66]

Примерно пятьдесят человек сидели на скамьях и слушали оратора; тот стоял перед алтарем и со всей небрежностью время от времени прижимался к нему своим задом. Это был мужчина пятидесяти лет, с седыми волосами до плеч, одетый в серый костюм и рубашку-поло синего цвета; на лацкане его пиджака был небольшой крест. Без сомнений, кюре этого прихода. У него был голос, соответствовавший статусу, тихий и спокойный; говорил кюре неторопливо, как будто бы его монолог диктовало ему вдохновение, идущее издалека. Рядом с ним стояла группа детей, которые разглядывали нас и слушали его. Никакой мистики. Кюре говорил о мирских делах:

— Полиция конечно же не будет разыскивать наших десятерых маленьких учеников. Но если она решит взять одного из них для примера, она нам этого не скажет. Итак, вы все должны быть очень осторожными. Если вы куда-нибудь берете с собой ребенка, которого вам доверили, отключите свой мобильный телефон, выньте из него сим-карту и заверните ее в фольгу. Пользуйтесь телефоном только в крайнем случае. И никогда не уходите из дому, не взяв с собой номер телефона нашего адвоката и адвоката «Симад»[100]. Не забудьте, что следует всегда иметь под рукой сумку с необходимыми вещами на случай срочного отъезда. Нужно быть начеку двадцать четыре часа в сутки…

Я знаю, что в этих делах молчание и осторожность необходимы, но он явно преувеличивал. Мы все-таки были не в 1942 году. И потом, к чему этот вид заговорщика? Летаргическим тоном святого, который ищет каждую фразу на небесах, кюре придавал своим советам вид, говоривший о присутствии в них Бога. Все заставляло поверить в то, что время тяжелое: его глухой голос, его фигура, слишком худощавая, даже хрупкая для его головы, упорно клонившейся под грузом ответственности. Месье кюре исполнял роль праведника, которого сжигает внутренний огонь. Этот номер меня не впечатлил. Не то чтобы я упрекал его в том, что он хотел наложить повязку на раны. Я тоже нахожу отвратительным, что высылают из Франции на родину детей, которые уже ходят здесь в школу и говорят только на нашем языке. Но изображать из себя Жана Мулена[101] только потому, что собираешься сыграть шутку с Саркози, честно говоря, это было некое упрощение. Кюре никогда не участвовал в забастовках, никогда не выходил на демонстрации, никогда не посылал куда подальше своего епископа, но, тем не менее, он стремился обрести ореол мятежника. Кюре — это как гошисты: их проклятия проливаются дождем на уже влажную почву. Результат: он выбрал в качестве мишени того, на кого и так уже все нападали. После того как тридцать лет он монотонно твердил: «Бог, Бог, Бог…», теперь в его вокабуляре также было одно слово: «Сарко, Сарко, Сарко…» Он делал из Саркози прямо-таки маленького Сатану. Можно подумать, что этот министр требует пожизненного заключения, когда паркуются во втором ряду. Вообще-то, вернувшись на площадь Бово, в Министерство внутренних дел, Саркози мог бы спать спокойно. Обвинения против него сводились к постоянному повторению переливаемых из пустое в порожнее формулировок. Вспомнили про облаву в Вель д'Ив; сравнили отправку домой с депортациями во время Второй мировой войны; заявили, что иностранцы имеют меньшее право на жизнь, чем остальные… Это было глупо, просто глупо. Но эффективно. Хоть раз, но проповеди этого кюре не усыпляли верующих. Ему по-прежнему нечего было сказать, но его слушали. Несмотря на свой бесстрастный вид, бьюсь об заклад, он торжествовал.

В первых рядах сидели группой китайцы, негры и мусульмане, родители десяти детей, стоявших у алтаря. За ними — около тридцати французов, которые рассредоточились поодаль друг от друга. Большинство из них составляли супружеские пары, каждая из них заберет одного из школьников. Мадам Декуруа села одна у центрального прохода, я сел рядом с ней. Никто никогда не знает… Она вежливо поздоровалась со мной. Если она разделяла добрые чувства собравшихся, то она все равно сохраняла дистанцию. Через некоторое время она спросила меня, как я считаю, можно ли ей здесь закурить сигарету. Я ей отсоветовал впадать в этот грех, который сродни чревоугодию. Какое это имело значение? Она просто хотела, чтобы губы были чем-то заняты. Она была разговорчива, а эта проповедь ее утомляла. Она обратилась ко мне с вопросом:

— Вы католик?

Не помню. Но, скорее всего, да. Отказываясь от всего, что может задеть их противников, христиане не предлагают больше ничего трудно защищаемого. Быть католиком — это к немногому обязывает. Я сказал, что люблю церкви и религиозную музыку. У нее были те же вкусы. С нюансами в духе Трокадеро.

— Я тоже, но я предпочитаю соборы. Хотя на этот раз стиль склепа мне подходит. Это более романтично. Единственная досада здесь — это теснота. Если надо декламировать «Аве Мария», то все могут услышать, что я это позабыла. Мне надо было посмотреть свои записи вчера вечером. Но я предпочла передачу о Медичи по каналу «Культура».

Чтобы продолжить первый и столь многообещающий контакт, я спросил мадам Декуруа, верит ли она сама в Бога.

— Конечно, — без раздумий ответила она, — потому что его создал человек. Это как если бы я не верила в телефон или в кино!