Однажды в Париже - [37]

Бедняжка, она была в панике. В конце концов, весь этот выброс адреналина был из-за ерунды: мы позвонили в дверь ее матери вскоре после девяти часов вечера. Старушка даже не заметила нашего опоздания. В любом случае, она решила для себя, раз и навсегда, никогда не замечать ничего неприятного. Ее взбалмошная дочка приводит к ней в дом сумасброда янки? Неважно: разыграем обычную игру, а затем он уедет в свою далекую Америку — и дело с концом. Не стоит пытаться изменить характер Аньес или охладить Солнце — результат очевиден: миссия невыполнима. Она и не пыталась. Поскольку ее дочь об этом попросила, она устроила обычный архаический церемониал придворного обеда, но никогда она не будет делать каких-либо личных замечаний в адрес плебеев, которых принимает у себя. Я мог бы прийти даже в полночь, и мать Аньес сочла бы это вполне нормальным. Если бы я подумал о том, что следует понять этих стерв — французских буржуазок, — до того, как эта вошь Аньес пригвоздила меня к позорному столбу, то квартира ее мамаши мне бы обо всем рассказала. Осмотрительность, молчание, приличия, достаток — это племя закрывалось у себя дома, как закутываются в шаль. На полу был ковер во всю комнату и еще коврики. На стенах, обитых мольтоном[71], — еще драпировки, на каждой двери и на каждом окне — занавеси с позументом. Тут можно перерезать горло своей служанке, и ни один сосед ничего не услышит, столько слоев ткани здесь было. Скрытность любой ценой. При этом выставлены напоказ культура и деньги: все стены были увешаны картинами в рамках. Настоящий музей. Не говорю уже о размерах гостиной в формате «Бристоля». Две застекленные двери выходили на балкон, и оттуда открывался вид на квартиру напротив, точно такую же, в этом же доме. Можно было подумать, что ты на кладбище. Эти люди заняли лучшее место и рассчитывали без шума занимать его до конца своих дней. Американец, сын разносчика и секретарши, я быстро поставил диагноз: я был на их пути как камень. С одним только отличием: камень был величиной с «Ритц» — и такой нюанс отнюдь не мог ускользнуть от проницательности этих людей. Так что мамочка будет любезной. В любом случае, вывести из себя этих живых мертвецов благородного происхождения — это все равно что заставить зебру выйти из ее полосок. Мать Аньес спросила меня, как прошло наше путешествие в Италию, и начала бесконечно перечислять названия очаровательных городов, которые были ей знакомы. Флоренция и Сиена, Равенна и Венеция, Рим и… Микеланджело, Боттичелли и Леонардо да Винчи, и так далее и тому подобное. Ее голос, ее спокойствие, ее постоянно не сходящая с губ улыбка, целые полки ее подушек, ее смягчающие свет абажуры шептали: «Все хорошо. Не будем повышать тон. Дадим Аньес то, что она просит. Через пару часов грелка и бай-бай». При этом у матушки Аньес был шарм, и, глядя на нее, можно было представить, что станет с ее дочерью через двадцать пять лет. Получалась неплохая картина: еще изящная, очень чистая кожа, лицо почти без морщин, седые волосы средней длины. Мать Аньес была одета в обтягивающее, но скромное серое платье, доходившее до шеи и закрывавшее руки. Высокие каблуки, массивный серебряный браслет, бриллиант-солитер в золотой оправе на пальце правой руки — все детали были в наличии. Как в костюмном историческом фильме.

Наконец, появился Тома, неся серебряный поднос с бутылкой «Вдова Клико» и четырьмя бокалами. Быстрые поцелуи в обе щеки, приветствие «бонжур, Аньес», сказанное без нежности, и он повернулся ко мне, сияя.

— Я сын Аньес, — представился юноша. — Не могу поверить, что она нашла вас между доспехами в одном из своих музеев. Я думал, мама говорит только на старофранцузском языке. Она даже не знает, что такое ай-Под.

Сидящая на диванчике-канапе Аньес легонько пнула сына в ягодицу и попросила его лучше не умничать, а открыть шампанское. Тома, парень высокого роста, держался раскованно, на нем были кроссовки, джинсы, белая рубашка; он был мальчик открытый, чувствовавший себя свободно, со светло-русыми волосами, немного нескладный, с изумительными серыми глазами, с постоянной улыбкой на лице, от которой будут с ума сходить девчонки, и с длинной прядью волос, обязательной в фешенебельных кварталах. Если судить по первому впечатлению, то он будет всю жизнь идти по пешеходным дорожкам, никому не докучая и не браня хулиганов, которые переходят улицу на красный свет. Подав бокалы с шампанским, Тома ушел в свою комнату за двумя моими старыми виниловыми альбомами, которые он купил на блошином рынке, специально съездив туда. Он протянул мне ручку «Бик» и пластинки, чтобы я подписал их вместе с моим последним компакт-диском. И тут я проявил бестактность, заметив:

— Очень мило с твоей стороны было разыскать эти мои старые песни. Мне это приятно. Твоя дорогая мамочка не обладает твоим любопытством. Когда я сажусь за пианино, она всегда требует, чтобы я сыграл Листа и Шопена.

С самого начала вечера Аньес не смотрела на меня. Я ее сильно раздражал. У меня было такое впечатление, что я тащу за собой бомбу. В любой момент она могла взорваться у меня перед носом. Это и произошло.