Однажды темной зимней ночью… - [79]

– Да, теперь вижу, – с трудом выдыхает он, – я ошибался. – Он чувствует себя школяром, которого отчитал учитель. Он ведет пальцем по выемке в черепе своего завра, стараясь изгнать воспоминание о двух отсутствующих верхних резцах и взрослых, уже прорезавшихся, готовых вылезти из десен.

* * *

– Скоро они приедут? – чуть слышно бормочет Виктор.

– Кто?

Чей же это голос?

– Королевское… общество. – Его скручивает приступ кашля, дыхание короткими толчками вырывается из его груди.

Его поймали в ловушку, он тут взаперти, придавленный тяжелыми покрывалами и кроватными занавесями цвета сырого мяса. Он смутно вспоминает, как несколько мужчин тащили его из лавки в гостиницу, сильные пальцы больно врезались ему в подмышки. Ему кажется, что его держат под водой, его конечности свинцовы и неподвижны, как у утонувшего моряка. Каждый вздох дается с неимоверным усилием. Руки тяжелы, словно ласты.

– Отдохните, – снова слышит он незнакомый голос. Он разлепляет веки. Черноволосая девочка встает и направляется к двери.

– Подожди, – хрипит он, но она уже скрылась.

Он вспоминает голос Мейбл тогда, за обедом, и как ее глаза избегали его взгляда.

Я говорю: и почему это мужчины не могут оставить все как есть? Почему им обязательно надо за все хвататься и…

И тут должен был наступить момент, когда он явится пред публикой в зените славы, об руку с Мейбл. Момент, когда его приглашают в великосветские дома на обеды, званые завтраки и пикники на взморье. Глаза его туманятся, слезы скатываются по вискам в уши. «Мейбл», – не то стонет, не то зовет он, но теплая рука жены не ищет его руки, мягкая губка не увлажняет его пылающий лоб. Где она? Почему не сидит у его постели? Дверь в ее келью открыта. Теперь он уже жаждет слышать быстрые чиканья ее ножничек.

Солнце уже вовсю припекает, когда его вырывает из сна всеобщий заунывный плач. Он пытается сесть в постели. Он не желает прозябать на обочине жизни; ему надо срочно выяснить, что происходит. Мир вокруг него вертится и кружится. Чтобы унять головокружение, он впивается взглядом в металлическую кружку, отсвечивающую на столике у его кровати. На ощупь она гладкая и прохладная, внутри плавает дохлая муха. Он с отвращением кривит лицо, но делает долгий глоток и снова закашливается. Замечает, кто-то вернул на стену картину с селки.

Сначала он опасается, что когда встанет на ноги, то голова закружится еще сильнее, но ему удается доковылять до оконца и опереться о стоящий рядом стол. Он выглядывает в окно, видит, как внизу по городу двигается пышная траурная процессия. Головы черных коней украшены султанами из черных страусовых перьев. Похоронные дроги обвешаны черным крепом и богато украшены черными лентами. Сзади идет толпа горожан. Рыбачки, отблески солнца на приставшей к рукам рыбьей чешуе. Краснощекие стряпухи в испятнанных жирными соусами фартуках. Дворецкие и лакеи в затрепанных ливреях. Провожать в последний путь и оплакивать погибшего ребенка сбежался весь город.

Здесь же плакальщики, как он и велел, рты перекошены в излияниях скорби, траурные наряды чисты и аккуратно застегнуты. У каждого в руках по жезлу. Как нелепо они выглядят здесь; у престижного особняка в Мейфэре они бы, пожалуй, смотрелись хоть куда. А на этой кривой улочке они совсем не к месту.

Сколько же прошло дней с тех пор, как нашли тело мальчика, гадает он: один, два, три? Он живо представляет себе, как в городок въезжает джентльмен из Королевского общества и сразу натыкается на траурную процессию. Что он подумает? Этот спектакль – этот цирк – только отвлечет его мысли от великой находки Виктора. Слабые подозрения перерастают в тяжелую уверенность. Так это они нарочно, они вознамерились накрепко связать мальчика с обнаруженной мной громадиной, думает Виктор, и кончится тем, что мое великое открытие навеки свяжется с горестными воспоминаниями о смерти ребенка и о том, как его оплакивал весь город. Он все стоит у окна, от его возмущенного фырканья запотевает стекло, он уже забыл, что сам подал мысль о пышном погребении; он думает только о своем плезиозавре, который дремлет в сыром погребе лавочника, тускнеет, теряет блеск.

* * *

Теперь в мозгу у Виктора засела одна мысль: он и его громадина должны во что бы то ни стало убраться из этого городишки. Не может он больше дожидаться письма от господ из Королевского общества и их посланца, который то ли прибудет, то ли нет. Он сам доставит им свое чудовище; он отдаст распоряжения, чтобы его сегодня же морем отправили в Лондон на шняве «Юнити», чтоб укутали мягкой тканью и прочно закрепили в трюме веревками. И пусть только попробуют остановить его, пусть только заикнутся, что сначала чудовище нужно отдраить, отполировать, сделать глиняные слепки, прежде чем сдвинуть с места, – не выйдет, чудище его, и он распорядится им по собственному усмотрению.

Он бредет по улице, пот градом катится по спине, щекам. Мир крутится и вертится, как при морской болезни. Вокруг себя он слышит перешептывания. Стоящая на пороге дома женщина при виде него отступает за дверь. Девчонка, торгующая мелкими окаменелостями, шарахается от него и пускается наутек. Он сплевывает в платок вязкую мокроту.