Однажды темной зимней ночью… - [80]

Горожане не желают смотреть на него, упорно отводят взгляды, как будто это он убийца, как будто он чудовище, как будто он хотел, чтобы мальчишка погиб! Он оступается на шатком булыжнике мостовой, но ухитряется устоять на ногах, и в этот момент ему кажется, что позади мелькнула рыжая голова. Он резко оборачивается. Девочка с куклой-голяшкой смотрит на него в упор темными пустыми глазами.

Ничего, говорит он себе, слегка прибавляя шагу, завтра, уже завтра я уеду отсюда. Завтра они с Мейбл будут сидеть в экипаже, поводья – натягиваться, лошади – ржать и увлекать их все дальше от этого забытого богом городишки. В ожидании, пока лавочник отворит дверь, он поворачивается и смотрит на море, в волнах танцуют крохотные огоньки света. На берегу оживление, купальные машины[44] снуют туда-сюда, завозят и вывозят купальщиков из воды. Вдруг он замечает хозяина их гостиницы, тот болтается на мелководье, уговаривает какую-то даму сойти со ступенек купальной машины в воду. Он брызгает в нее, она соскальзывает в воду и смеется. Он притягивает ее к себе и целует, оставляя на ее плече влажный след от нежного прикосновения своих губ. Виктор улыбается. На мгновение столбенеет от сходства дамы с его женой: та же блестящая волна каштановых волос, та же грация в движениях.

– Что такое? – спрашивает лавочник.

Виктор поворачивается.

– Мне нужно, чтобы вы срочно все подготовили. Моя находка отплывает сегодняшним рейсом «Юнити».

– Сегодняшним?

– Я хорошо заплачу, – добавляет Виктор.

В погребе он направо и налево рявкает команды с уверенностью, которой в себе не чувствует. Лавочник уже нагнал поденщиков, грубых мужиков, сноровистых в поднятии и перетаскивании тяжестей. Они качают башками, переглядываются, но все же подчиняются. Он наблюдает за их работой, слишком слабый, чтобы помогать им, и на чем свет стоит костерит их, когда они грубо обращаются с его громадиной. Даже представляет себе, как на ее нежном теле проступают синяки от их впивающихся в нее лапищ, как она вздрагивает, когда у нее трескается ребро. Саван из новой парусины служит ей одеянием, сколоченный из досок ящик – гробом. К этому времени мальчишку уже наверняка похоронили на церковном погосте.

Он никому не позволит открыть ящик со своей громадиной, пока сам не прибудет в Лондон. Он самолично вытащит каждый гвоздь, поднимет ломиком и отбросит каждую доску. Сдернет и свернет укутывающую ее мягкую ткань. Все произойдет в богато отделанном сводчатом помещении, посреди толпы восхищенных джентльменов. Сверху действо будет освещать стосвечовая люстра. Они с громадиной будут уже далеко-далеко от этого сырого погреба, от этого сгорбленного городишки, от смерти мальчика, напоминания о которой лезут здесь в глаза на каждом углу и в каждом закоулке. Его громадина уже не будет безвестным доисторическим завром. Ее внесут в каталоги, присвоят ей имя, возьмут на учет. И все разложат по полочкам, как оно и полагается, – как огнедышащего быка превращают в аккуратно нарезанные розовые отбивные.

* * *

Ему твердят, что он еще слишком слаб для тягот переезда, что у него все еще сильный жар. Что будет сущим безумием пускаться в долгую дорогу, когда он так сильно болен. Твердят, что ему требуется провести в постели еще хотя бы неделю, а может, и больше, что он часто впадает в бред, даже если в моменты просветления сам не помнит, что бредил. Слабым взмахом руки он отметает все настояния врачей. Ночью его раздирает кашель. Он сворачивается на потных простынях, словно креветка, словно младенец в материнской утробе. Он спит урывками, сон незаметно подкрадывается к нему и так же незаметно улетучивается. Когда часы бьют два пополуночи, ему явственно слышатся шаги где-то поблизости – голые ступни шлепают по деревянным половицам. Он выбрасывает их из головы и старается заснуть. Утром, успокаивает он себя, мы с Мейбл будем уже в карете. Мы уедем. Лондон станет для нас новым началом.

Тишину нарушает внезапный чмокающий звук. Учащенное дыхание. Скрип.

Виктор садится в постели. Зубы стучат. Он вспоминает рыжеволосого мальчишку в день их приезда и с каким мрачным выражением лица он рассказывал им о привидениях.

Дышит маленькая тюленичка. Шлепают ласты.

А вот и «амх», «амх», «амх» – подвывания, о них мальчишка тоже предупреждал. Виктор переводит взгляд на картину над комодом, он готов поклясться, что глаза селки поблескивают в темноте живым блеском, что шкура плавно сползает с ее шеи.

Он с трудом встает на ноги. Кажется, звук доносится из кельи Мейбл. Долгополая ночная сорочка путается у него в ногах. Камин в его комнате еще не погас, он хватает кочергу, крадется к двери Мейбл. Дверные петли смазаны и не издают ни звука, когда он осторожно приоткрывает дверь.

В узком просвете двери он сначала не понимает, что перед ним. Огонек свечи вспыхивает ярче. Рот у его жены разинут и влажно поблескивает, глаза зажмурены. Изо рта вырывается короткий стон. И вдруг он видит это – какое-то существо двигается в области ее талии. Ее ноги раскинуты. Она жадно разевает рот, ее пальцы судорожно вцепились в темный мех на его спине. Так это же хозяин гостиницы, вдруг понимает Виктор, голова его прижата к ее