Однажды темной зимней ночью… - [73]

– Ерунда все это, дорогая, – заявил Виктор, стараясь увести Мейбл от картины.

Но Мейбл не пожелала следовать за ним. Она склонилась к мальчику.

– Что это у тебя тут, окаменелости, да? – спросила она. – Мой муж тоже найдет на берегу невообразимое древнее создание, и тогда мы разбогатеем. Он назовет его в мою честь, Prodigium Mabelius.

Хозяин гостиницы издал всхлип, подозрительно смахивающий на смешок. Виктор от унижения не смел поднять глаз. Скажи это кто-нибудь другой, он решил бы, что его хотят поднять на смех. Мейбл же повторила его слова без всякой задней мысли, и спрос с нее только один: чтобы понимала, что можно говорить вслух, а о чем лучше помалкивать.

– Так мой племянник сводит вас к утесам Блэк Вэн, – сказал хозяин гостиницы, указывая на рыжего мальчика. – У него прямо нюх на эти штуки, что у твоей свиньи на трюфели. Хотя не скажу, чтоб за последние годы тут попадались какие-нибудь разэтакие находки.

– Я с удовольствием, как только дождь кончится, так сразу, – бодро отозвался Виктор.

– Так в мокротень останки еще проще искать, они черным блестят в грязи, – чуть шепеляво выговорил мальчик. Его язык немного заплетался в дырке на месте двух верхних нижних резцов.

Мейбл повернулась к Виктору.

– Тебе ведь легкий дождик не помеха, правда, дорогой? – проворковала она. – Уверена, ты непременно отыщешь для меня невиданное доисторическое создание, если будешь каждый день выбираться на промысел.

– Но…

– Знаешь, – проговорила она, играясь своими маленькими серебряными ножничками, – среди всех твоих достоинств меня больше всего восхищает самоотверженность. Уж кто-кто, а ты найдешь, я это точно знаю.

Она нежно улыбнулась ему и прибавила, что, к сожалению, не сможет составить ему компанию, ах, только не сейчас, когда ее легкие еще так слабы после перенесенной три года назад инфлюэнцы.

* * *

Увы, прахом пошли его мечты о славе, мечты откопать останки неизвестного таинственного существа. Как пошли прахом мечты вообще о чем-либо, кроме разве что ужина из холодной макрели под стакан рейнвейна, но даже сейчас он до ужаса боится снова разочаровать Мейбл – в который уже раз, – что сегодня тоже ничего не нашел. Восемь дней впустую! Только проклятый дождь. Выматывающий настолько, что нет даже сил посетить здешние танцевальные вечера. Дождевая капля пробралась ему за шиворот и змеится вниз по хребту. От холода его зубы начинают выбивать дробь, брюки вымокли до колен. Мальчишка убежал далеко вперед, Виктор едва видит его сквозь густую пелену дождя. Виктор останавливается посмотреть, над чем там дерутся три чайки, их острые клювы бьют во что-то мягкое. Вон оно что, это медузу выбросило на берег, и она растекается по мокрому песку.

И вдруг он слышит это. Как будто некий исполин прочищает горло, и следом раскатывается долгий низкий скрежет, точно что-то глубинное трещит и разламывается напополам. Зрение его мутится, словно он смотрит сквозь залепленное туманом окно; утесы на его глазах обваливаются, тонны черной земли обрушиваются на берег.

– Ради бога, – кричит он, точно увещевает кого-то – или что-то? Скалы, а может, самого Господа? Он и не подозревал, что его ноги способны настолько ослабнуть, что его зрение настолько утратит резкость. Он мало что чувствует, кроме боли в груди и резкого металлического привкуса во рту. Он пытается бежать, но поскальзывается и опрокидывается на спину во что-то рыхлое и влажное. Медуза, догадывается он, его руки покрыты мерзкой слизью, мягкой и холодной. Он парализован, он не в силах подняться, его ноги превратились в свинцовые гири, он чувствует, что земля того и гляди поглотит его. Странно, думает он, отчего в такой момент не получается думать о чем-нибудь особенно значительном, а только о Мейбл и как прошлым вечером она сидела напротив него за обедом. Уютная картинка. Она разделывала сардинку серебряным рыбным ножиком, по одной вытаскивая тонкие, как волоски, реберные косточки. «Она моя, – подумал он тогда. – Мы принадлежим друг другу».

Что она скажет, когда узнает новость? Он представляет, как она кротко роняет слезы, а потом долгие годы преданно ухаживает за его могилой. Но кто еще придет оплакивать его? Определенно его похороны будут скромными и тихими, без пышных проводов и похоронной процессии, как ему когда-то рисовалось в воображении. Тридцать лет он прожил – и что может предъявить? Ни богатства не нажил, ни славы, как прочили ему его учителя. Сколько лет прошло с тех пор, как кто-нибудь восклицал: «Если кто и справится с этим, так только наш Виктор!»? Его имя, когда-то питавшее его гордость, стало восприниматься им как насмешка.

Над городком плывут запахи известняка, пороховой серы, сырой свежевывороченной земли. Он смутно слышит чьи-то крики, но не может разобрать слов. Лишь протяжный низкий стон, какой могут издавать несмазанные дверные петли. Звук постепенно стихает. Он ощупывает свои ноги, бока, руки. Вроде нигде не болит. Он встает, пошатывается на нетвердых ногах, пытается стряхнуть с пальто песок, вытирает о брюки влажные ладони. Чувствует нелепость, глупость своего положения. Оползень остановился. Толстый пласт земли сползает в море. Прибрежные утесы обвалились. Надо бежать, скорее уносить отсюда ноги. Не ровен час сползет еще один пласт, весь берег рискует превратиться в сплошную осыпь из обломков скал, земли и камней. Но он почему-то идет прямиком к оползню. Небо над ним серебрится, как внутренность перламутровой раковины, дождик вяло побрызгивает. Ему кажется, он один остался в целом мире…