Однажды темной зимней ночью… - [66]

– Там наша малышка, Кэтрин. Ты же помнишь, да?

– Я не про это, – нервно выпалила я. Свет резал мне глаза, как тогда по дороге в церковь, когда меня ослепил резкий переход от белизны снегов к густой черноте леса. – Она здесь!

– Если ты о миссис Ноукс, то она внизу. Хочешь ее позвать – нажми на звонок…

– Да там же, вон!

Но в этот раз Ричарду даже не пришлось обрывать меня. Я и сама видела, ясно видела в лившемся из распахнутой двери свете, что никакой женщины у колыбели не было. Никто не склонялся над нашим ребенком. Лишь горбился балдахин, закрывавший лицо малышки от света. Должно быть, миссис Ноукс подняла его, чтобы девочке лучше спалось. А напугавшие меня глаза были глазами нашей малышки. Меня все еще била дрожь при воспоминании об ужасе, который едва не случился, шпилька выскользнула из пальцев.

Тоненький писк раздался из-под балдахина. Ричард тут же вскочил, подхватил малышку и передал мне.

– Сэр, это никак не…

– Всего на минутку, – нетерпеливо перебил его Ричард. – Она расстроена, сами же видите!

– Затем и надо держать комнату в темноте, сэр, – рявкнул в ответ доктор Харман. Они наскакивали друг на друга, как пара петухов, но мне не было до них дела, потому что я держала на руках свою малышку и от любви к ней у меня мутилось в голове. Со мной она мигом успокоилась, перламутровые полукружья ее век почти не подрагивали.

Ричард пыхтел, видимо проиграв спор доктору.

– Потом зайду, Кэтрин. – Он запечатлел колючий поцелуй на моем челе и осторожно вынул из моих рук малышку. – Всего неделя, а там уже и Рождество, и ты совсем поправишься.

– Можно пододвинуть колыбельку ближе ко мне?

Ричард вопросительно взглянул на доктора Хармана, и тот прищурился.

– Обещаете не садиться в постели, чтобы смотреть на нее?

– Конечно, – легко согласилась я. – Просто мне спокойнее, когда она рядом со мной.

Доктор закивал, хотя и неодобрительно. Ричард легко поднял колыбель вместе с малышкой и балдахином и бережно поставил у самой кровати. Я со вздохом откинулась на подушки, доктор подошел со своей ужасающей стальной ложкой, и я безропотно проглотила лекарство и призывала на память свою милую айю, и ягоды амлы, и щечку малышки, которую уже видела, и ее грудку, во сне нежно вздымающуюся и опадающую, а дверь тем временем закрыли, и комната снова утонула в красно-черной темноте.

День пятый.

Карминная комната стирала грань между днем и ночью. Пурпурные портьеры подбили какой-то непроницаемой для света тканью, и только на пятый день, разбуженная переполненным мочевым пузырем, я собралась с силами доковылять до окна.

Я осторожно повернулась на бок и заглянула в колыбель. Малышка спала так, как спала, казалось мне, почти все эти дни, туго запеленутая, виднелась одна лишь головка, идеально кругленькая, длинные ресницы слегка касались ее щечек. Я подавила порыв прижать ее к груди и, немного поелозив, сползла с кровати. В предыдущие дни мне приходилось по самому мельчайшему поводу звонком призывать миссис Ноукс, но сегодня боль немного отступила, к тому же мне не хотелось снова погружаться в сонный дурман лауданума, которым она при каждом удобном случае пичкала меня.

Я кое-как примостила себя на ночную вазу, для упора откинулась спиной на кроватную раму и тихонько похныкивала, чувствуя, как натянулись швы и горит кожа. В темноте я не могла разглядеть содержимое вазы, но в последние дни из меня выходили ошметки крови, что считается в порядке вещей, как уверил меня доктор Харман.

Задвинув ночную вазу подальше под кровать, я заставила себя распрямиться во весь рост. В первый раз за последние дни я встала на ноги и чуть не грохнулась в обморок, потому что голова сильно закружилась от лауданума и постного бульона, которыми меня кормили, дабы снизить аппетит, что дало мне новый повод тосковать по моей милой айе, чьи рецепты изгнания из меня хворей состояли из обжаренной в гхи паратхи[34] и густого, почти колом стоявшего дахи, сдобренного чесноком. Здешняя же еда скорее наказывала, чем питала, здесь меня почти морили голодом, пичкали лекарствами да еще держали в одиночестве и темноте. Ну, последнее-то мы сейчас исправим, подумала я.

Казалось, ноги мои разбухли и плохо гнулись, я двигалась с трудом, точно опять пробивалась через глубокий снег, из-за чего, собственно, у меня и начались роды, к тому же в густой темноте я искала путь к окну как слепая, вытянув перед собой руки, пока не ощутила под ладонями мягкий бархат. Я ухватилась за портьеры, поближе придвинулась к ним и налегла на них всем телом, слегка запыхавшаяся от усилий, которых потребовала от меня прогулка через комнату.

За моей спиной во сне вздохнула и тихонько всхлипнула моя дочка. Я тоже вздохнула в ответ, материнская любовь стрелой пронзала мне сердце, когда я с трудом отодвигала тяжелую портьеру; державшие ее железные кольца тихо звякнули о металлический карниз. В проеме робко забрезжил свет, мутный и безошибочно предрассветный, и я поскорее заползла в пространство между портьерой и окном, чтобы свет не упал на лицо спящей малышки.

Глаза я полуприкрыла, чтобы дать им привыкнуть к свету, а ладони прижала к стеклу. И тут же ощутила натиск холода через тонкий оконный переплет; свежеокрашенные рамы не давали никакой защиты от английской зимы.