Однажды темной зимней ночью… - [27]

Мори кивнул.

– Возможно, это у них наследственное. В подобных местах все друг с другом в родстве.

Таниэль попробовал разобраться, отчего эти люди так насторожили его, потому что смутная тревога по-прежнему не отступала. Он хотел было сказать Мори, что болота ему не по душе, что они мертвые или полные жути, но не смог бы объяснить, почему так чувствует, а если бы сумел, Мори воспринял бы его слова как просьбу вернуться домой. И как бы потом ни разубеждал его Таниэль, они уже завтра сидели бы в поезде, идущем в Лондон. А Таниэль меньше всего хотел, чтобы Мори возвращался в столицу из-за того, что ему, видите ли, что-то показалось.

Вдруг Таниэль спохватился, что слишком долго молчит. Мори наблюдал за ним. И Таниэль произнес первое, что пришло ему в голову:

– Может, мне просто в диковинку, что на каждом шагу слащаво улыбаются.

– Хорошо, что ты это проговорил, – отозвался Мори. – Сам я ни за что не сказал бы такого. Но, знаешь, все белые выглядят чуточку чокнуто-альбиносно-лицемерными, вот и поди угадай, этот перед тобой случай или нет.

Таниэль пихнул Мори в бок, понимая, что тот его поддразнивает, чтобы отвлечь от плохих мыслей, и радуясь, что другу удалась столь незатейливая уловка.

Вокруг них медленно оседали снежные хлопья.

* * *

Таниэль проснулся посреди ночи на берегу озера.

Оглянувшись, он увидел, что калитка где-то в полусотне ярдов от него, и, как и в прошлый раз, был почти уверен, что его разбудил леденящий холод. Снега навалило выше колена, вокруг стояла темнота хоть глаз выколи; он едва различал очертания лодки, хотя застыл почти рядом с ней. То ли дело Лондон: там море света, горят уличные фонари, по всему Найтсбриджу сияет электричество, в окнах домов светятся огоньки ламп и свечей, и в особенно душные, пасмурные дни накануне сезона туманов густая пелена облаков над городом ночами окрашивается буроватым заревом. А в этой глухомани ничего похожего. Здесь, казалось, царила первозданная дикость. На ясном небе сияли звезды, огромные и яркие. Таниэль еще не видывал, чтобы их можно было наблюдать так отчетливо, не хуже, чем монеты и кости на дне озера.

Он снова был в одной пижаме, правда, на сей раз обутый. У него хватило духа посмеяться над этим курьезом. Во всяком случае, подсознание – или что там внутри заставляло его бродить во сне – усвоило хотя бы частицу здравого смысла. Он направился к дому и всю дорогу прижимал к груди кулак, уговаривая тугой клубок паники немного ослабнуть.

Но паника не отступала.

Он поймал себя на том, что гадает, чем кончатся его сомнамбулические хождения, если спящий разум и дальше продолжит чудить в подобном духе. Вероятно, им двигало безотчетное желание быстрее убраться из этих мест.

Он с силой потер лицо и задумался: неужто сейчас, когда он немного оттаял и разомлел на отдыхе, наружу прорывается постоянное внутреннее напряжение последних лет, когда он жестко держал себя в узде? Он любил дом, любил Филигранную улицу, любил Лондон, но там в его голове не смолкал назойливый голос предосторожности, призывавший ничем не выдавать своих чувств, никогда на людях не касаться Мори, не смотреть на него долгим взглядом и не разговаривать с ним слишком нежно. Он никогда в жизни не бывал в психушке, не знал, да и знать не хотел, что там творится, но именно психушка маячила в конце пути, на который он теперь ступил, и гостеприимно распахивала перед ним свои железные ворота.

Сейчас, впервые за эти годы и вопреки этим бескрайним просторам вокруг, за ними некому было наблюдать или подглядывать.

Эти его хождения во сне и глупые страхи, которые внушало ему озеро, – все это просто головная боль, что накатывает на тебя дома, когда возвращаешься с работы после тяжелого дня.

Вдали на болотах чей-то голос выводил ту же самую песню, которую пела смотрительница домика в день их приезда.

* * *

На следующий день был рождественский сочельник. В гостиной стояло пианино, и Таниэль с самого утра засел играть рождественские гимны, а Мори с Шесть замешивали на кухне небольшой рождественский пирог. Они беседовали на тему, обязаны ли люди глотать монетки (Мори спрашивал, желает ли она добавить в тесто шестипенсовик). Таниэль пребывал в новом для себя полусозерцательном умонастроении, позволявшем одновременно и слушать Мори с Шесть, и бегать пальцами по клавишам. За этими двумя занятиями его мысли вроде бы наконец достигли равновесия. Он не стал говорить Мори, что снова ходил во сне, и сейчас думал, что это к лучшему. Он и без того много времени и, можно сказать, на пустом месте тревожит Мори своим сомнамбулизмом. Мори, должно быть, уже чувствует себя не столько его другом, сколько заботливым папашей.

Разговор на кухне замолк. Потом послышался голос Шесть, лишенный выражения и странный:

– Па-ап!

– Слушаю тебя, детка, – отозвался Таниэль.

– Что это ты сейчас играешь?

– Хорал играю, рождественский.

– Нет, совсем не хорал.

Таниэль поначалу не понял, что она имеет в виду, а потом словно очнулся и расслышал: он играет мелодию песни, которую пели смотрительница и одинокий голос на болотах минувшей ночью. Мало того, в голове Таниэля звучали ее слова. В ней говорилось о девушке, чья сестра превратилась в речного угря. Он и сам не понимал, откуда знает это. Язык звучал слишком необычно, чтобы узнать его.