Однажды темной зимней ночью… - [12]

Нечего строить из себя такую уж безвинную жертву.

Могла бы и получше стараться.

А я умываю руки.

Подняв глаза от листка, я увидела, что море стало свинцово-серым и катит свои волны на берег. Я в панике заозиралась, но Стэнли нигде не увидела, и, прежде чем ринулась искать его, морские воды настигли меня и ожгли щиколотки ледяным холодом, а потом поднимались все выше, пока я металась и заплеталась в облепивших ноги юбках, до костей промокшая, беззвучно крича и высматривая драгоценную сердцу белокурую головку, но уже зная, что навеки потеряла своего малыша.

Я проснулась оттого, что мне не хватало воздуха. Простыни подо мной были все мокрые, в нос ударил густой сладковатый запах. Было еще темно, я какое-то время лежала, не понимая, что к чему, во мне поднимался памятный еще с детства ужас, когда я шевелила ногами, чувствуя, как липнут к ним одеяла и какой странно мертвой тяжестью давит набитый в них гагачий пух, и подумала было, что это со мной случился детский грех. Но быстро сообразила, что это Стэнли, и мигом выскочила из кровати. Моя ночная сорочка пропиталась его мочой.

– Стэнли! – я потрясла его за плечо. – Проснись, Стэнли! Давай, давай, мой хороший, выбирайся из кровати.

Сначала он не желал поддаваться на мои призывы, а когда проснулся, разом и окончательно, расплакался от смятения, поняв, что случилось.

– Мамочка, я нечаянно!

– Ах, какая теперь разница? – Мне было не до того, я лихорадочно сдирала с постели простыни, а когда дело дошло до наматрасника из грубой овечьей шерсти, мной овладела сумасшедшая надежда на чудо, что вся эта пакость не просочилась в матрас. Увы, чуда не случилось: матрас был испорчен. – Ох, Стэнли, и как в тебе помещалось столько жидкости? – возопила я, а он стоял и плакал, пока я силилась вытащить матрас из кроватной рамы. Жесткий и неудобный, он, видимо, был туго набит конским волосом, и, когда обвис у меня в руках, я невольно вспомнила картинку, увиденную в «Иллюстрированных новостях»[4],– «Погребение на море», – на которой моряки выпихивали за борт такое же бесформенное нечто.

– Что же ты не воспользовался горшком? – отдуваясь, простонала я, когда матрас шмякнулся на пол.

Бедное дитя, он закрыл личико руками, и плечи его сотрясались. В проникавшем через окно чахлом лунном свете его ноги поблескивали влагой.

– Мне было страшно, – всхлипнул он.

– Ну полно тебе, Стэнли, полно, не плачь. Ничего страшного не случилось, – постаралась успокоить его я. – Мы пойдем спать в другую комнату.

– Я не хочу выходить туда, мама!

– Это еще почему? – вскинулась я, а внутри у меня все сжалось. Слышал ли он те же звуки, что и я? И что хуже: что он слышал их или что не слышал? Бедное дитя! Либо за дверью спальни бродит непрошеный гость, либо в спальне с ним спятившая мамаша; в обоих случаях дела его плохи, не позавидуешь.

– Там темно.

– Ничего там страшного нет. Пойдем со мной.

Я зажгла свечу и повела его на лестничную площадку, правда, моя рука на дверной ручке в нерешительности дрогнула. Пока мы спускались в нижнюю спальню, у меня тряслись поджилки: при каждом шаге я ожидала, что чьи-то невидимые пальцы вцепятся мне в руку или на меня налетит чье-то невидимое тело, но я все равно шла, ведя за собой Стэнли, и держала себя в узде, ни за что не желая показать ему, что умираю от страха.

При повторном взгляде спальня внизу произвела на меня такое же гнетущее впечатление, что и при первом. Древние стенные панели, казалось, поглощали весь свет от моей свечи, по углам клубилась густая, хоть глаз выколи, тьма, а узенькая полоска окна, расположенная слишком высоко, чтобы дать хоть какой-то обзор, добавляла комнате больше мрачности. Я тут же решила, что оставлю свечу гореть всю ночь. И все же обрадовалась, когда в большом платяном шкафу нашлась стопка аккуратно сложенных женских ночных сорочек: пускай они пролежали там невесть сколько времени, но явно знавали тщательную утюжку. То был первый из найденных мною в этом дома следов присутствия женщин моего отца, и меня всю передергивало, когда я помогала Стэнли через голову натянуть одну из тех сорочек. Однако нам, можно считать, повезло, что мы заполучили хоть какую-то одежду.

– Вот видишь? – зашептала я Стэнли, когда мы улеглись в кровати. – Все ведь обошлось, правда? Нам ничто не угрожает, и здесь довольно-таки тепло. Ты рядом со мной, и никто не причинит тебе зла.

Хотя говорила я с большей уверенностью, чем ощущала в себе, но Стэнли мои слова, кажется, успокоили. Я обхватила его, лежащего на боку спиной ко мне, и покрепче прижала к себе, а он вложил свою ручку в мою, и, пока он засыпал, я слушала, как бьется в его тоненьком запястье пульс. Какую острую жалость я испытывала к нему сейчас, когда вырвала его из дома, где он был счастлив и в полной безопасности. Если уж быть до конца честной, то Лайль хоть и обращался со мной жестоко, нашему сыну ничего плохого никогда не сделал. Жизнь Стэнли состояла из одних только приятностей и удовольствий, к тому же домашние наперебой баловали его. Но что вызывало во мне протест, так это то, что при всем внешнем благополучии такая жизнь не несла сыну