Однажды темной зимней ночью… - [10]

– Куда же вы в такую непогоду? – взмолилась я. Меня до смерти пугала перспектива остаться вдвоем со Стэнли в этом мрачном, неприветливом доме. – Останьтесь. Умоляю. Здесь для вас наверняка найдется комната.

– Нет, я в гостиницу, надо посмотреть, как там наша карета, если она, конечно, добралась туда. А если нет, стало быть, нужна моя помощь, чтобы вытащить ее из грязи. – Он вздохнул, и его вздох ясно говорил: конечно, Люсинда, ты уже можешь отдыхать, у тебя-то других дел, конечно, нет.

– Но, папочка, – снова воззвала я к нему. Я обвела взглядом каменные полы и холл, такой унылый и голый, цветов и то не поставили, чтобы как-то оживить это жилище к моему приезду. Все убранство холла ограничивалось лишь побуревшей литографией со зловещей картины «Плот “Медузы”»[3] в черной рамке. – Вы и правда оставите нас здесь? Совсем одних?

Отец молчал.

– Папочка, – повторила я, разражаясь рыданиями. Он не выносил моих слез, но я не имела другого способа разжалобить его. Единственное, что мне оставалось, – беспомощные мольбы, вот единственное оружие, каким я располагала. – Неужели вы не поможете мне?

– Девочка моя, – молвил он, – в этом и состоит помощь.

* * *

Стэнли весь дрожал, когда я подняла его с кушетки, мокрые волосы облепили голову и источали трогательный запах беззащитного зверенка, сразу напомнивший мне о его младенчестве. Он стоял молчаливый и безучастный, не испытывал ни малейшего любопытства, не порывался изучить новое место, как в том милом отельчике в Скарборо, куда я вывезла его на отдых, назвав это каникулами, или в доме Марианны, где нам пришлось искать прибежища, когда у меня кончились деньги. Я всегда принимала это радостное возбуждение от нового места за его естественное свойство, думала, что, куда бы ни привезла Стэнли, он везде будет достаточно весел и счастлив, но в этом доме его жизнерадостность исчезла без следа. Мы отважились подняться по лестнице и обнаружили две спальни. Первая, просторная, но странно неприветливая, была обшита по стенам потемневшими панелями. Сначала мне даже показалось, что в ней нет окна, и только потом я заметила, что прежде широкий оконный проем тоже почти весь забран стенными панелями, лишь на самом верху оставался узенький просвет. Вторая спальня помещалась этажом выше, вверху лестницы, и размерами была поменьше, но более приветливой.

– Здесь и будет твоя спальня, – сказала я Стэнли. Он снова не произнес ни слова, а только засунул в рот большой палец.

Вода в тазу для умывания до костей пробирала холодом, но с этим я ничего поделать не могла. Я раздела Стэнли, и, пока обтирала его губкой, скрестив его ручки на маленькой белой грудке, он дрожал и хныкал.

– Не надо, мамочка! – кричал он, отбиваясь от меня, но я крепко держала его, наверное, чересчур грубо, но единственно из желания побыстрее покончить с мытьем. И тогда он оттолкнул меня с силой. – Нет!

– Да как ты смеешь? – прикрикнула на него я. Глаза у меня загорелись, как и кожа на плечах там, куда уперлись его маленькие ладошки.

– Я хочу домой! – его голосок срывался. Я с трудом выносила эту сцену. – Зачем мы сюда приехали?

Я сгребла его за плечи, но он пронзительно взвизгнул и вывернулся из моих рук.

– Ты как себя ведешь?! – воскликнула я, а он снова закричал.

Его маленькие ступни зашлепали по плиткам пола, когда он отбежал от меня, встал поодаль, пригнувшись и широко расставив ручки и ножки, и прожег меня пронзительным, полным ярости взглядом, точно голенький белый дикаренок. Не в первый раз после его рождения я спросила себя: «Кого же я родила? Почему и как все это получилось?» Хорошо, что я сообразила забрать из багажа его теплую фланелевую ночную рубашку, и, по счастью, она не так отсырела, как остальные вещи. Но, когда я протянула ее сыну, он наотрез отказался надевать ее, и я гонялась за ним по спальне, пока он пронзительно не завизжал, впав в полное исступление, и у меня не погасла свеча.

– Ладно, значит, будешь спать как есть, – крикнула я и захлопнула дверь.

Снаружи на двери имелся засов, и я быстро задвинула его. Стэнли замолотил по двери кулачками, а я стояла на площадке лестницы и слушала, как его гнев уступает место страху.

– Мама! – закричал он. И еще раз: – Мама! – теперь дрожащим голосом.

Я хотела было смягчиться, но он снова разъярился. Тогда я повернулась и ушла.

Спустившись в гостиную, я кое-как стащила с себя мокрое платье, потом нижние юбки, свалила все это прямо на пол, и вокруг тут же натекли лужицы грязи. Зато корсет я снимала бережно за неимением при себе сменного; правда, в моем багаже были другие корсеты, но они, скорее всего, окончательно испорчены и навеки для меня потеряны. Корсет я аккуратно разложила на кушетке, но сорочка под ним тоже была вся мокрая. Туфли сплошь облепляла грязь, и я разнесла ее по дому, пока ходила вверх и вниз по лестнице. Промокший подол юбки полинял, испятнав мои чулки потеками краски. Я присела у камина, дрожа и стуча зубами от холода, пока мои заледеневшие руки неуклюже возились со спичками.

– Ну же, давай, – под нос бормотала я, поднося очередную спичку к кучке растопки, но хворост отсырел, и огонек, едва занявшись, тут же гас. – Давай же, давай.