Однажды навсегда - [37]

И я похолодел: точно! Ведь нас тогда увела от дома «Скорая» с дядей Васей, а если бы не «Скорая» или если бы мы хотя бы догадались вернуться сразу… — вот кретинство!

И мы помчались туда, облазили все закоулки, но, как выяснилось позже, разминулись: еще действовал закон подлости. Она и вправду возвращалась, когда немного одумалась («Скорую» не видела — значит, уже после происшествия с дядей Васей), и ждала там какое-то время, но, разумеется, не дождалась и ушла. Ушла «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок».

Я же в своей безысходности совсем с ума свихнулся.

Я вглядывался в лица всех молодых женщин на улице, искал ее в толпах прохожих на той и на этой стороне, внимательно осматривал через стекла проносившиеся мимо троллейбусы и автобусы, набитые битком, и такси, и частников, и она мне мерещилась чуть ли в каждой встречной, я уже думал, что забыл ее и не вспомню, не узнаю даже при встрече, — такого сумасшествия я от себя не ожидал.

— Жень, ты помнишь ее лицо?

— Да. Но смутно, правда.

— Вот и я…

Хорошо хоть с дядей Васей прояснилось — мы съездили в Склифосовского, кое-что разузнали: он в реанимации, инфаркт миокарда, состояние тяжелое, посетители не допускаются, но главное — жив и, есть надежда, будет жить и дальше.

Откровенно говоря, я ожидал худшего и, по своей эгоистической привычке, боялся, что оно и вовсе омрачило бы мое существование, в те часы и без того беспросветное. Но дядя Вася как бы отпустил мне мою невольную вину — наш ночной спонтанный диспут, так взволновавший уже больного старика, — он умер с тем жутким завещанием, и я воспрянул почти с суеверной надеждой на улучшение всего, что связано со мной.

И вот мы опять — в который раз — пришли к ее дому, вошли во двор, в привычной безнадеге поворачивая и задирая головы к ее окну.

И вдруг — хлоп-хлоп глазами — туда и друг на друга: показалось?..

Пересчитали еще раз: справа пятое, сверху третье — нет, то есть да, действительно что-то…

Я тут же бросился обратно за угол, к таксофону, и, ужасно волнуясь, сбиваясь и промахиваясь, набрал наконец заветный номер.

И вот — гудок, потом второй, потом обрыв и грохот падающего жетона… и… дур-рацкие автоматы! — пока жетон проваливался, там уже что-то сказали, и я не расслышал — она или не она?!

— Але! — крикнул я и мгновенно покрылся испариной.

— Слушаю… — Голос был вроде ее, но — холод! холод! — не узнала, что ли?..

— Привет!.. — сказал я, обиженно и удивленно скисая.

— Привет… — насмешливо ответил голос, тоже явно удивленный.

И тут я все понял:

— Простите, эээ… будьте любезны… ну, в общем, мне бы вашу дочь, если можно… она дома?.. Скажите ей — это говорят из милиции… то есть из цирка!.. Слоны идут на водопой!..

— Ничего не понимаю, — пробормотала моя славная теща, а рядом: «Ну мама, мама!» — божественный, из всех миллиардов единственный голос моей возлюбленной.

И затем уже в трубке:

— Алло! Это ты?!

Ну разумеется, это был я, а кто же еще-то.

Но у меня — не забалуешь!

Как только мне стало ясно, что она жива и здорова, я тут же взял себя в руки и артистически сурово сказал:

— Знаешь, это не телефонный разговор. Жду тебя на скамейке, если не возражаешь, конечно.

— А ты здесь?! Я сейчас! Только не уходи!.. — И в трубке запищали-застонали короткие гудки.

Дорого мне дался суровый разговор. Совершенно обессиленный, горячий и мокрый, я отпал от телефона прямо к Женьке в охапку.

— Ну что? — восхищенно смеялся он, еле удерживая меня в равновесии. — Нормально?

— Норма-ально! — смеялся я в ответ, слыша и видя его сквозь пелену своего головокружительного счастья.

— Тогда — ни пуха, что ль?

— Иди ты к черту!

— Иду, иду, не сумлевайся! — И вложил в мою руку брелок с ключами. — Не потеряй, смотри, на улице останешься. Врубился, нет?..

Вот когда дошло до меня настоящее значение Женькиного одолжения — да просто подвига, не меньше. О ключах-то мы договорились раньше, и Женька сам же, между прочим, предложил мне свою хату на Таганке, которую ему снимают родители (он из провинции, тоже единственный отпрыск), но я тогда еще не знал, как у меня сложится и сложится ли вообще, колебался, отнекивался, хотя вариант на первое время просто блестящий.

И вот — час настал, можно было уже не бояться сглаза, но мне вдруг стало неловко перед другом: ради нас он шел на лишения, возвращался в общагу, где у него всегда забита койка, он там же и прописан, и получалось, что я и жилище у него забрал, и его самого отшивал за ненадобностью — «была у зайца избушка лубяная…».

— Спасибо, Жень, — сказал я, с чувством пожимая его руку. — Прости за временные трудности.

— Балбес, что ль? — удивился он. — Ну, разбирайся там. А ежели объявится хозяйка, скажи, что ты мой брат из Саратова.

— Ага, близнец.

— Не близнец, а двойняшка. Большая разница.

— Две большие разницы.

— Да, — согласился он. — Ты и я. Но я больше, имей в виду.

— Зато я выше и чище, — сказал я. — Тоже имей в виду.

Истощив запас импровизаций, посмеялись, повздыхали, и Женька заторопился:

— Ну пока… — Слегка смущенный (невольно позавидовал, наверное), попятился, разворачиваясь, чтобы уйти. — За вещичками я завтра — позвоню и заскочу. Кстати, насчет училища: может, зря ты так резко? Даю намек… — И этак небрежно махнув рукой, пошел, да не туда вначале, запнулся, удивился: — Компас барахлит… — и повернул в обратную сторону.