Однажды навсегда - [38]

А меня уже вовсю знобило-колотило от тревоги.

По телефону — это одно, но мы ведь не виделись больше трех часов: может, что-то уже изменилось к худшему?

Как мы встретимся? Что скажем? Да и будет ли что сказать?..

Пересекая двор по диагонали, я оглянулся на ее окно, но никого там не увидел, и это совсем меня доконало: скоро! скоро! наверно, спускается в лифте!..

А на детской площадке оказалось вдруг полным-полно детей — после тихого часа, что ли?

Здесь же тусовались кучками мамы и бабушки.

И даже на нашей скамейке — так же, на спинке, — сидел моего примерно возраста парень с раскрытой книгой в руках. Он поглядывал поверх книги в сторону песочницы, и я про себя подивился: ишь ты, папаня!

Но такое многолюдное соседство мне абсолютно не улыбалось.

Я стал было искать место поспокойней и вдруг почти нечаянно взглянул в направлении крайнего подъезда, и в тот же миг — укол предчувствия в сердце! — резко распахнулась дверь: на ступеньках появилась Она.

Ничего и никого вокруг уже не видя и не помня, спотыкаясь и оступаясь в ямы, я ринулся к ней напрямик, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не бежать.

Я еще издали всматривался в ее глаза, пытаясь разгадать в ее отношении ко мне какие-нибудь тайные перемены и страшно боясь невольного отчуждения после прошедших часов разлуки.

Нет, она-то опять как будто похорошела за это время: прическа другая? одежда? это все для меня, я понимал! — но смогу ли и я ей понравиться, как она мне? таким ли она меня представляла себе?

Я ревностно высматривал в ее лице хоть малейшую тень разочарования и, не находя пока ничего такого, то улыбался ей, то хмурился, отчаянно комплексуя.

А с ней происходило, наверное, то же самое: она так же, как я, улыбалась и хмурилась, смущенно-вопросительно вглядываясь в меня и сдерживаясь, чтобы не бежать, и я, видя ее и читая перепады и оттенки в ее настроении, вдруг подумал и поразился: как же она дорога мне, эта девчонка, и до чего же я весь, без остатка, завишу от нее!..

И вдруг — жгучая обида захлестнула меня горечью, перехватила дыхание: мне вспомнилось, как решительно стучали ее каблуки по лестнице, когда она убегала от меня, вспомнились мои слезы на сером бетоне и все, что я о ней передумал за эти часы, и мне почудился во всем этом обидно-унизительный смысл: неравенство.

Ведь она же смогла, отшвырнула меня и ни сном ни духом не дала о себе знать, — значит, не так уж и трудно ей это? значит, я ей не так уж и нужен?..

И я невольно замедлил шаги, остановился: пусть-ка сама подойдет, объяснится, в чем дело, а я еще посмотрю, как с ней быть или не быть.

Но тут вдруг и она остановилась, не понимая, что такое со мной стряслось внезапно, и тоже обиженно насупилась, бессильно опустила руки.

Она, похоже, чуть не падала от слабости, но я, негодяй и подонок, даже видя это, не удержался и, кривя губы в злой усмешке, пробрюзжал сквозь ком в горле противным, царапающим голосом:

— Ну что?.. Явилась?.. Не запылилась?..

Она же молча глядела на меня расширенными от ужаса и удивления и как будто набухающими от влаги невинными глазами, и я растерялся.

Между нами оставалось два-три шага всего, но мне это расстояние показалось непреодолимой пропастью.

— Ну, чего остановилась-то? — сказал я шутливо-грубовато. — Иди сюда.

Но она замедленно, словно в шоке от происходящего, отрицательно покачала головой.

— Нет?.. — удивился я. И от ее печально изучающего взгляда мне стало совсем не по себе. — Ах, ты, наверно, хочешь, чтоб я был у тебя под каблуком?..

И — чудо: в глубине ее зрачков зародились вдруг радостные искорки, и губы дрогнули в улыбке, и она вдруг согласно кивнула, но, видя мое изумление, комично спохватилась, поспешно крутя головой, и совсем запуталась в ответах, засмеялась и всхлипнула, тут же обеими руками смахивая слезы.

— Ну давай вместе, что ли? — предложил я, уже заискивая.

Она неопределенно пожала плечом, и я понял: подавая пример, шагнул к ней первый — остановился.

Она — тоже с улыбкой — шагнула навстречу.

И вот мы стояли уже почти вплотную и не знали, что нам делать.

Мы опять ощущали мучительное и сладостное взаимопритяжение, но испуганно уставились друг на друга и смотрим, разглядываем наконец-то вблизи, «удивительное рядом»: ее глаза — один и другой… влажные ресницы… бровки… нос-курносик… губы-барбариски… лоб… висок…

Я поднял руку и осторожно потрогал слегка вьющийся локон у нее на виске — завлекалка, ага… — коснулся прозрачного ушка, зарываясь пальцами в глубь волос на затылке, и — тут что-то и у меня в глазах защипало, затуманилось — я зажмурился, утопая ресницами в слезах, и, как слепой, чувствуя встречное движение, потянул ее голову к себе на грудь, обнимая сердцем и притираясь щекой и губами, вдыхая, вбирая в себя волшебный аромат ее мягких шелковистых волос.

Да неужели же и вправду могло не быть всего этого?

Неужели я мог никогда не встретить ее, вот такую, родную и единственную, во веки веков?

И как же она-то отважилась так рисковать, убегая, бросая меня, при такой случайности — нет, уникальности — всего, что у нас с ней было и что есть?

Я, конечно, давно простил ей, чего уж, свои — сочтемся.