Однажды мы встретились - [70]

— Ты всю жизнь из себя гения корчил, всех поучал, а что из тебя вышло? Обыкновенный инженеришка? Да? — она презрительно отвернулась, не ожидая ответа. — Ты, Аркашик, дерись, жизнь боками чувствуй, а папочка с дядечкой пока в шахматы поиграют! У них, видишь ли, теория… Да вы оба просто лодыри. И все ваши принципы и умные мысли от лени! Человеку помочь надо, а не сказками кормить, понял? — это она уже на Вадьку накинулась.

— Да кто ж ему поможет, кроме знаний и некоторой доли наглости? — забыто усмехаясь, спросил Игорь.

— Вот-вот! Как, оказывается, удобно быть принципиальным! Никому не надо помогать, ничего делать.

Жанна стояла посреди веранды и, поворачиваясь то к одному, то к другому, коротко взмахивала кулачком, будто отбивалась.

— Из-за каких-то дурацких принципов портить жизнь собственному ребенку! Это ж надо!

— Да почему ж портить, — попытался заступиться Игорь, но Люда, оказавшись рядом, сжала его локоть: «Я тебя прошу…»

— Ну, допустим, нет у меня принципов, — Вадька повертел над головой растопыренными пальцами, как бы демонстрируя, что в них и вправду чего-то нет… — Все, нет, выкинул, в карман спрятал! И что? Блат у меня появился в университете?

— Ах бедненький, знакомых у него нет!

— А представь!

— Так найди! Мужчины называются, — фыркнула Жанна. — Только и умеете, что рассуждать, какие вы хорошие, а другие-де проходимцы! Такие-де пролазы, у-у! А конечно! С таким-то животиком куда пролезешь? — ткнула она кулачком в Вадькину сторону.

На секунду повисла тишина, Игорь успел обвести недоумевающим взглядом согнувшегося над тарелкой Аркашку, Веру, Вадьку в кресле…

Когда в десятом классе Вадька снова начал полнеть, то в жизни его не было, кажется, худшего горя! Вся их тогдашняя компания, — пусть в ней кое-кто уже и гонялся тайком за модными тряпками, так ведь это еще тайком! — сплошь бредила дальними походами, экспедициями, рюкзаками и свысока презирала всех благополучных, богатых, а следовательно, и толстых. И Вадька — больше, громче всех. Нельзя было уязвить его сильнее, чем напоминанием о собственной полноте. Вера тигрой кидалась при малейшем намеке…

«А теперь? — думал Игорь. — Да что же это? Или Люда вчера говорила правду, и они ждут, чтоб Жабка взяла на себя грязненькое дело приискания блата? А?»

— Вы всё: мы! мы! — говорила Жанна. — В наше время все было проще, а сейчас хочешь не хочешь — надо вертеться. Вот Зыбченко у меня — он знаете как крутится? Красивые ваши принципы хорошо за чаем развивать, а как до дела… Знаете, кому неудобно свои житейские дела устраивать? У кого принципы? Дудки-с. Все принципы оттого, что дела уже более-менее устроены. И не пытайся спорить, Вадька! Вот пожил бы с двумя детьми на шестнадцати метрах, так не постеснялся бы говорить за себя! И хитрить не постеснялся бы. А я с детства приученная, что за меня только я и говорю! — Жанна разошлась, стала зачем-то рассказывать, как они с Зыбченко выбивали квартиру, на что только не пришлось идти ради этого!

Все молчали, хотя в сущности один Аркашка внимательно слушал ее. Он даже отодвинул опустевшую тарелку и слегка приоткрыл рот.

Стоя у распахнутого окна, Игорь всем существом своим чувствовал давящий на затылок жар и какую-то особую, наждачную сухость воздуха, от которого першило в горле и колотилось сердце. «Это ненависть, — вспомнил он, — это уже было».

Так же жарило по лопаткам солнце, до того злое и яркое, что там, куда он заглядывал через распахнутое окно, в глубине узкой, сумеречной угловой комнаты, все было обведено зеленоватой радужкой. Надо было закрыть и снова открыть глаза, чтобы четко увидеть застланную бумагой табуретку и рядом, на маленькой скамеечке сидящую Жабку, и губы ее — извилистые, перепачканные козьим жиром и соусом. Она сидела к окну боком, но не видела Игоря, потому что между ними стояла мать, гладила ее по голове и уговаривала:

— Ешь, дочуля, ешь! Наплюй на него. Ты худенькая, тебе поправляться надо хоть немножко… А он с жиру!

Жабка шмыгала носом от торопливой жадности.

— Только ты ему не говори!

— Что ты, что ты!..

Она ела Детку!!

Больше года жила у Нечесовых эта козочка с необыкновенно красивой, блестящей голубовато-серой шерсткой. В Вадькины руки она попала крошечной, бегала собачонкой за ним повсюду — в лес, на озеро — и до того избаловалась, что днем спала только на диване, а во время обеда могла, вдруг разогнавшись, запрыгнуть на стол, перевернуть чью-то тарелку… Когда этот бич семейный все-таки зарезали, Вадька проревел целый день и объявил, что ни за что, никогда не съест ни вот такусенького кусочка! «Друзей не жрут!» — заявил он.

И Жабка заявила. Тогда она еще не чувствовала себя такой умной, чтоб поучать Вадьку, и только тайком, у себя в комнате, ела Детку.

Игорь так никогда и не сказал Вадьке об увиденном. Не смог. А теперь вот снова и даже сильней, чем тогда, окатило его давней ненавистью. И еще — жалостным презрением к этому самому Зыбченко, который «что, думаешь, такой уж энергичный? Я накручиваю, он и крутится!». И к Вере, к Вадьке, к Аркашке, который приоткрыл рот и чего-то ждет от этой злобной, бахвалящейся дуры.

— Послушай, — сказал он вдруг, — а тебе никто не говорил, что это шантаж?