Однажды днем, а может быть, и ночью… - [8]

Можно было писать друг другу о чем угодно.

Он же не знал, где окажутся другие, будут ли они еще живы или уже умрут в один прекрасный день в Мюрццушлаге или, может быть, в Гарстене, прямо возле сумасшедшего дома или, может быть, даже внутри. Или будут жить, пораженные неизлечимой болезнью, с нелюбимым человеком, пусть даже во дворце на Рингштрассе, еще при жизни забыв все, что и так прошло, и больше ничего не будут сознавать, даже того, что пока еще живы. Единственное, чем они будут отличаться от пациентов в коме, так это тем, что еще ходят, до тех пор пока совсем «не уйдут от нас», как пишут в некрологах, навсегда, неминуемо, неизбежно. Пока неизбежно не уйдут, сами того не заметив. Но что они узрели — может быть, голубые цветы, тамариски, — навеки пребудет тайной, правда?

Франц был ростом примерно с ирис, когда впервые захотел умереть.

В отличие от большинства самоубийц, которые в течение всей жизни о смерти и не помышляют, а потом в один прекрасный день бросаются под поезд, просто так, повинуясь мгновенному настроению, он, начиная с тех самых венских ночей, да и дней, свел со смертью знакомство накоротке, точно с кем-то, в ком можешь быть уверен, в ком нельзя сомневаться, на кого всегда можно положиться. Словно смерть и страх смерти — его спутники жизни, более того, его вторая жизнь, которую он незаметно проживал помимо первой. Словно страх смерти — его второе «я», жившее в нем помимо первого.

4

Ни о чем этом не имел представления главный патологоанатом Гаваны, в обязанности которого входило главным образом вскрывать тела казненных и ликвидированных без суда и следствия, чтобы выдавать им чистенькие, не подкопаешься, свидетельства о смерти, например: «Погиб в результате несчастного случая» или «Убит сокамерниками».

Даже личность покойного пока не установили. Ему пришлось обследовать труп, на большом пальце ноги которого висела табличка «неизвестный мужчина, примерно сорока лет», такая же, как на большом пальце ноги у мертвеца в Санкт-Пёльтене.

Там, в Австрии, его коллега-патологоанатом, о существовании которого он даже не подозревал, снял эту табличку со ступни своего предшественника. Патологоанатом наслаждался возможностью вскрыть и снова зашить своего предшественника на этой должности и определить, что с ним произошло и отчего он умер.

Вот что случилось тогда в Санкт-Пёльтене: покойника нашли в кабинке секс-шопа, а в бумажнике у него — монеты, которые он собирался бросить в прорезь автомата, номера телефонов и несколько моментальных снимков. К счастью, вдова покойного так и не узнала о том, что ее сын тоже однажды оказался на столе в анатомическом театре, вот только позже и на другом континенте, но в остальном… Так в нем повторилась эта смерть, и до последнего головы отца и сына были забиты этими шлюхами, а бумажники набиты фотографиями этих шлюх. Пусть даже четверть века спустя, но нашлось что-то, что связывало отца и сына, которых при жизни почти ничто не связывало. Ей еще могли это передать. Она жила в самом роскошном доме для престарелых и в тот день, когда ее сын лежал на столе в анатомическом театре, напевала «Вот и птичка прилетела…», но чаще всего молча, безучастно сидела в любое время суток между клеткой с птичками и аквариумом.

Господин главный патологоанатом в старости испытывал жалкий, постыдный страх перед СПИДом, полагая себя существом весьма ценным и неординарным, — в том возрасте, когда человек с нежной душой давно уже успевает умереть, не выдержав груза прожитых лет. Когда-то потеряв при бомбежке все имущество, он по чистой случайности пережил войну и кое-как прожил долгую жизнь, но теперь он, бедняга, боялся позорной заразной болезни и поэтому всегда носил в кармане бумажную салфетку, которую подкладывал на стульчак, уйму одноразовых платков и даже резиновую перчатку. Он, как дитя, которое еще не знает, откуда берутся дети, думал, что вот дотронется до чего-нибудь, и умрет. Вот как он, патологоанатом, себя вел. Он ничего не знал о жизни и даже о смерти не имел представления. Но боялся ее. И это при том, что ему давно пора было умереть; некрологи на доске объявлений страховой компании свидетельствовали о том, что его ровесники один за другим уходят. Как же он каждое утро ускользал с портфелем под мышкой!.. Как вежливо он здоровался с соседками, неизменно снимая шляпу! Как он стоял перед ними со шляпой в руке! Как он повсюду носил с собой зонтик на случай дождя! Клэр была права — все мужчины трусы, начиная с Адама…

Значит, этот санкт-пёльтенский покойник был не кем иным, как отцом Франца, главным патологоанатомом, который жил несколькими жизнями одновременно, проживая их не параллельно, а последовательно: сначала в супружеской постели Клэр, обзываемый лжецом и импотентом. Далее следовало многочасовое вскрытие трупов в аудитории, обдумывание подробностей тайных свиданий, решение проблем материально-технического обеспечения тыла двойной и тройной жизни. Далее он занимался автомобильным фургончиком, который специально для этой цели завел задолго до женитьбы на Клэр, и подыскивал подходящие стоянки в зависимости от сезона.