Однажды днем, а может быть, и ночью… - [31]
Тогда Ренье молча встал под душ, словно хотел продемонстрировать ему, как нужно мыться, пока Франц притворялся, что читает, а потом Ренье спросил, не потрет ли Франц ему спинку, словно они — ученики частной школы для мальчиков. «Ты мне не поможешь?» — с улыбкой спросил Ренье. А поскольку Франц никому не отказывал и хотел оказать Ренье эту услугу, в чем сам себя убеждал, как тогда в спальном вагоне, он действительно стал тереть Ренье спину, движимый сначала любовью к ближнему, а потом просто любовью.
С той первой встречи на пляже имени Патриса Лумумбы Франц знал от Рамоны, что Ренье «голубой». И сейчас хотел бы оказаться где-нибудь далеко-далеко, а еще лучше умереть, но внезапно вдруг взглянул на обнаженного Ренье и вот уже смотрел не отрываясь, не в силах был не смотреть, не мог отвернуться. Или все настойчивее отворачивался, потому что не мог оторваться, — он сам не мог понять… «Да не будь таким зажатым, чего ты комплексуешь», — говорила ему тогда, в спальном вагоне, Андреа. Но Ренье таких слов не знал ни по-английски, ни тем более по-немецки, и Францу не оставалось ничего иного, кроме как молчать, а Ренье улыбался своей ослепительной улыбкой и повторял одинаково ужасно звучащее на всех языках «по problem» и все улыбался, и вот они оба оказались под душем.
И так они стояли в узенькой кабинке, их руки и глаза зажили собственной жизнью, вода стекала по их телам, белокожему и смуглому, и они уже совсем было потеряли голову, как вдруг распахнулась дверь и Рамона, успевшая покрасить волосы, так громко завопила: «Вот свиньи!» — что слышно было во всем доме. Только свиньи ничего не поняли.
В конце концов ему страшно захотелось заползти под несвежую простыню и больше не вылезать, как после ночи беспробудного пьянства, когда наутро, неумолимо и безжалостно, словно неприкрытая и неприглядная правда, в памяти всплывают отдельные образы и фразы. Ему отчаянно хотелось, как в детстве, закрыть глаза и сказать: «Меня здесь нет». Но он был здесь, и только здесь.
И еще — страх. Он, его страх, и ничего больше. Страх, что Рамона, в последние дни частенько мурлыкавшая себе под нос «бэби», словно обращаясь к другому, его бросит. Он, конечно, во всем ей признается, он же не может свалить все на пьянство.
Он просто тер Ренье спину, лгал он Рамоне. А немного и самому себе.
Франц и представить себе не мог, что Ренье втянул его в эту игру по поручению Рамоны, которая хотела застать его на месте преступления, чтобы потом устроить сцену ревности и потихонечку-потихонечку от него отдалиться.
«Ну вы и свиньи!» Но потом она на удивление быстро успокоилась и с великодушием победительницы предложила сходить на террасу отеля «Капри» и выпить по бокалу «батиды де коко», чтобы отпраздновать примирение. Сегодня вечером, например.
Но с того дня Рамона вела себя так, словно что-то непоправимо изменилось. И так, словно имеет право безумно ревновать. Разумеется, она ему совершенно не поверила. Вместе с тем она притворялась, будто изо всех сил скрывает свою обиду, и делала вид, что ничего не случилось. Она улыбалась. «Будьте всегда вежливы: кубинцы улыбкой сглаживают любые мелкие неловкости», — да, еще бы, но как-то странно она на него смотрит…
А Гавана была уже не серой, а переполняемой голосами. С улицы доносились звуки «Тu querida presencia»[65] в исполнении дамского оркестра. А свиньи росли, неумолимо приближаясь к назначенному судьбой сроку.
А еще эта проклятая делегация. В первое же утро она сократилась до одной-единственной писательницы, Розы, которая теперь вела дневник несчастной любви. Иногда появлялись двое австрийцев и подходили к Розе поздороваться. Они делали вид, будто не знают, кого она дожидается. И вместе с тем недвусмысленно давали ей понять, что ей повезло больше, чем им, и что они в чем-то ей завидуют, и при этом усмехались себе под нос. Не будь Роза так погружена в свои печальные размышления, она могла бы заметить, как один из них еще за стеклянной дверью ляпнул: «Драная кошка, старуха, а туда же…» Роза была, пожалуй, лет на пять моложе их. Она сидела в кресле совсем одна.
Франц пришел в таком виде, словно всю ночь пропьянствовал, — сейчас даже рот открыть не в силах и хочет только одного: чтобы все от него отстали. Впрочем, позавтракать вместе с ним Розе все равно бы не удалось: шведский стол уже давно убрали. Она поджидала его в холле отеля, сидя в одном из мягких кресел и притворяясь, будто не видит в зеркале, как он к ней подходит.
— Добрый день, госпожа Земмеринг.
— Я здесь вот уже два часа сижу.
— Мне жаль, Роза, — произнес он, как немногословный, мужественный герой мыльной оперы.
Ну и что, это все его извинения?
Но все-таки она мало-помалу смягчилась, и от ее внимания Маринелли успокоился и снова вообразил, что неаппетитная история с Ренье и скандал с Рамоной уже позади.
Беззащитная и наивная Роза как бы давала понять Францу, что все его тревоги — пустяки, и его потихоньку опять стало клонить в сон. В глубине души ему хотелось заснуть и больше не проснуться. Но Роза истолковала его сонливость как свидетельство доверия и заговорила торопливо, сбивчиво, боясь упустить что-то важное. Она непременно хотела посвятить его в самые сокровенные подробности своего прошлого, во что бы то ни стало рассказать о самом важном, о том, что сейчас ее терзало, словно разница в возрасте — тоже пустяк, вроде злоключений Франца.
