Одна история - [25]

Да, и кое-что еще. Манера (несомненно, диктуемая атавистическим страхом признаться в истинных чувствах) иронизировать над эмоциональной стороной жизни, сводя отношения полов к пошлой расхожей шутке. Мужская манера утверждать, что миром правят женщины, женская манера утверждать, что мужчины не видят дальше своего носа. Претензии мужчин на звание сильного пола, призванного лелеять, нежить и окружать заботой женщин; претензии женщин на здравый смысл и практичность, без оглядки на обширный гендерный фольклор. Манера лиц обоего пола напыщенно утверждать, что им по-прежнему не обойтись друг без друга. И с ними плохо, и без них никак. И приходится жить с ними в браке, но брак – это, как известно, институт, а именно – психиатрический научно-исследовательский институт. Кто первым так сострил: мужчина или женщина?

Стоит ли удивляться, что от всего перечисленного мне хотелось держаться подальше. А точнее, хотелось верить, что все это не про меня; я даже уверовал, что смогу волевым усилием поставить стену между собой и этим списком.

В общем, когда я говорил: «Мне девятнадцать лет!» – и родители торжествующе подхватывали: «Вот именно, всего девятнадцать!» – торжествовал и я, мысленно повторяя: слава богу, что мне «всего» девятнадцать.

* * *

Первая любовь накладывает отпечаток на всю дальнейшую жизнь, в этом я с течением времени убедился. Возможно, она не перевесит будущие влюбленности, но на них всегда будет падать ее свет. Она способна послужить как примером, так и контрпримером. Она способна заслонить собой следующие влюбленности, но может и облегчить их, и возвысить. Впрочем, бывает и так, что первая любовь ранит сердце, и тогда, как его потом ни исследуй, найдешь в нем только рубцы от старых ран.

«Мы были судьбой предназначены друг для друга». Кажется, я уже говорил, что в судьбу не верю. Но верю в то, что у первой встречи будущих любовников уже есть своя длительная предыстория, делающая возможным лишь определенный исход. При этом сами любовники воображают, будто весь мир перестраивается под них, открывая безграничные новые возможности.

А первая любовь всегда существует в безграничном первом лице. Да и может ли быть иначе? А кроме того, в безграничном настоящем времени. Мы не сразу осознаем присутствие других лиц и других времен.

Итак (весьма вероятно, что это произошло ранее, но вспомнилось только сейчас): в один прекрасный день я иду к ней в гости. Мне известно, что с пятнадцати часов, когда уходит вороватая экономка, и до возвращения мистера СБ в нашем распоряжении будет три с половиной часа и что Сьюзен будет ждать меня в постели. Я еду в Деревню, паркуюсь и пешком иду по Даккерс-лейн. Ничуть не смущаясь. Чем больше неодобрительных соседских взглядов, реальных или воображаемых, тем лучше. Я не крадусь к задней калитке, ведущей в сад, а открыто сворачиваю на подъездную дорожку, где под ногами хрустит гравий, хотя мог бы бесшумно, по-прелюбодейски, ступать по траве. Дом построен из красного кирпича, в плане симметричный, с центральным крыльцом, над которым располагается узкая спаленка Сьюзен. По обеим сторонам крыльца есть архитектурный декор: каждый четвертый ряд кладки выступает вперед на ширину половины кирпича. На призывную пару дюймов, как мне сейчас видится: чтобы подтянуться на руках и упереться ногами.

Любовник в роли вора-домушника? А почему бы и нет? Дверь черного хода предусмотрительно оставлена незапертой. Но пока я шагаю к крыльцу, меня захлестывает самоуверенность любовника, и я прикидываю, что, подпрыгнув, сумею преодолеть метра три отвесной стены и взобраться на плоский оцинкованный козырек над входом. Я разбегаюсь, поощряемый бравадой, страстью, приличным глазомером и недурной координацией движений. Раз-два – и вот я уже на оцинкованном козырьке. Наделал достаточно шуму, чтобы выманить Сьюзен к окну: ее тревога сменяется радостным изумлением. Другая стала бы выговаривать мне за безрассудство, твердить, что я мог сломать себе шею, выплескивать свои страхи и заботы – короче, делать из меня глупого, кругом виноватого мальчишку. А Сьюзен решительно поднимает раму и тянет меня в комнату.

– Если Придет Капут, – задыхаясь, говорю я, – можно будет ретироваться тем же путем.

– При большом везении.

– Я мигом – сгоняю вниз, запру дверь.

– Предусмотрительный мой, – говорит Сьюзен, возвращаясь в свою односпальную кровать.

Кстати, она права. Я и в самом деле предусмотрителен. Это, по-видимому, часть моей предыстории. А кроме всего прочего, именно так можно было ответить Джоан: ради Сьюзен я готов даже повзрослеть.

* * *

Я – мальчишка; она – замужняя женщина средних лет. На моей стороне цинизм и мнимое знание жизни, но вместе с тем я идеалист, убежденный, что мне достанет и воли, и могущества, чтобы решить любую проблему.

А она? В ней нет ни цинизма, ни идеализма; она живет, не зная смятения мыслей, и решает проблемы по мере их поступления. Легко смеется, и подчас этот смех дает ей возможность не думать, избегать очевидных, болезненных истин. Но почему-то у меня такое ощущение, что она ближе, чем я, стоит к реальности.

О нашей любви мы не говорим; мы просто знаем: она, бесспорно, есть, она – именно то, что есть между нами, а все остальное будет неизбежно и справедливо проистекать из этого факта. Повторяем ли мы в качестве подтверждения «Я тебя люблю»? С расстояния прожитых лет я уже не уверен. Зато хорошо помню, как, заперев дверь черного хода, я забираюсь к ней в постель и слышу шепот: «Помни: самое уязвимое место – середина».