Одна история - [26]

* * *

А еще мне не дает покоя слово, которое бросила в разговоре Джоан, как бетонную глыбу в рыбный садок: практичность. За свою жизнь я не раз наблюдал, как супруги не находят в себе сил разорвать неудачный брак, продолжить или даже начать роман, отговариваясь одной и той же фразой. «Это непрактично», – устало повторяли они. Слишком уж далеко, расписание поездов неудобное, рабочие часы не совпадают; да и потом: ипотека, дети, собака плюс совместное владение имуществом. «Ума не приложу, как поделить коллекцию грампластинок», – сказала мне как-то одна замужняя женщина, цеплявшаяся за свое прошлое. В пору любовной эйфории супруги объединили свои коллекции грамзаписей, избавившись от дубликатов. А как теперь отыграть назад, чтобы ничего не нарушить? Вот она и осталась; через некоторое время искушение уйти отступило, и коллекция грампластинок вздохнула с облегчением.

Но в ту пору я с категоричностью молодости считал, что любовь не имеет ничего общего с практичностью – это, по сути дела, совершенно противоположные материи. А то, что любовь выказывает презрение к банальностям, – так в этом часть ее великолепия. Любовь по природе своей разрушительна, апокалиптична; иначе это не любовь.

Вы можете спросить: так ли уж глубоко было мое понимание любви в возрасте девятнадцати лет? Любой суд, вероятно, счел бы, что источниками моего понимания стали немногочисленные книги и фильмы, болтовня с приятелями, пьянящие сны и навязчивые фантазии о девочках-велосипедистках, а также отношения с моей первой подружкой. Но девятнадцатилетнее эго тут же поправило бы судей: «понимание» любви приходит позже, «понимание» любви граничит с «практичностью», «понимание» любви – признак остывшего сердца. Восторженный любовник не стремится «понимать» любовь, он хочет ею жить, чувствовать ее напряженность, фокусировку всех вещей, ускорение жизненных ритмов, оправданный эгоцентризм, плотский азарт, возвышенную радость, спокойную серьезность, горячее желание, уверенность, простоту, истину, истину и еще раз истину любви.

Истина и любовь – таково было мое кредо. Я люблю – и вижу истину. Не надо усложнять.

* * *

Оказались ли мы «искушенными» в сексе? Понятия не имею. Мы об этом не думали. Отчасти потому, что любой секс хорош по определению. Но также и потому, что мы почти не заговаривали на эту тему – ни до того, ни во время, ни после; мы отдавались друг другу и верили, что так выражается наша взаимность, хотя физиологически и мысленно получали, наверное, удовлетворение разного порядка. После того как она упомянула свою предполагаемую фригидность и я с высоты своего значительного сексуального опыта легко отмахнулся от этого утверждения, мы больше не возвращались к данному вопросу. Иногда после завершения она шептала: «Хорошая игра, партнер». А иногда – уже серьезнее, с тревогой: «Прошу тебя, не ставь пока на мне крест, Кейси-Пол». Я не знал, что на это ответить.

Временами (подчеркну: только не в постели) она говорила:

– Конечно, у тебя будут девушки. И это правильно, это справедливо.

Но у меня не было ощущения, что это правильно, или справедливо, или хоть сколь-нибудь уместно.

Был еще случай: она упомянула некую цифру. Не помню, в каком контексте, а саму цифру не помню тем более, но мало-помалу до меня дошло: а ведь Сьюзен, должно быть, сообщила, сколько раз мы занимались любовью.

– Ты ведешь учет?

Сьюзен кивнула. И опять я впал в ступор. Неужели от меня ожидалось то же самое? И если так, то что именно мне полагалось брать на заметку: сколько раз мы вместе ложились в постель или сколько у меня было оргазмов? Но мне это было совершенно неинтересно; я даже не понимал, как такое могло прийти ей в голову. Мне виделся в этом некий фатализм: как будто она хотела сохранить что-то ощутимое, исчисляемое на тот случай, если я вдруг исчезну.

* * *

Когда она вновь завела разговор о моих будущих девушках, я четко и ясно заявил, что она останется в моей жизни навсегда: при любом раскладе ее место не займет никто.

– А где ты меня поселишь, Кейси-Пол?

– В самом крайнем случае – на теплом чердаке.

Я, конечно, выразился фигурально.

– Как старый хлам?

Этот разговор начал меня раздражать.

– Нет, – повторил я, – ты всегда будешь со мной.

– У тебя на чердаке?

– Нет, у меня в сердце.

Я говорил искренне. Честное слово, я говорил искренне. Всю жизнь.

И не подозревал, что ее раздирает тревога. Откуда мне было знать? Я думал, тревога засела только во мне. Но теперь понял – к сожалению, запоздало, – что тревогой терзается каждый. Нам, смертным, от нее никуда не деться. У нас есть нормы поведения, помогающие унять ее или притупить, есть шутки, заученные реплики, привычки и множество способов отвлечься и развеяться. Но в каждом из нас, я убежден, затаились смятение и тревога, готовые в любой момент вырваться наружу. Я был свидетелем того, как они вырывались из груди умирающих последним мятежом против человеческого удела с его неизбывной скорбью. Тревога живет в каждом из нас, даже в самых уравновешенных и разумных. Она только выжидает удобного случая, чтобы себя проявить. И после этого ты оказываешься в ее власти. Одних тревога подталкивает к Богу, других к отчаянию, одни с головой уходят в благотворительность, другие в пьянство, одни погружаются в эмоциональную отрешенность, а другие выбирают для себя такой образ жизни, который, по их мысли, ограждает человека от серьезных потрясений.