Одиссея последнего романтика - [16]

В сей час терзается тоскою бесконечной

И говорит с своей ирониею вечной:

1

«Мелеет он, Адамов род,

И чем быстрей бежит вперед,

Тем распложается сильней,

И с каждым шагом человек

Дробится мельче на людей.

Я жду давно — который век! —

Разбить запор тюрьмы моей,

Пробиться всюду и во всем

Всепожирающим огнем,

Проклятием, объявшим всех…

. . . . . . . . . . . .

2

Был век великий, славный век,

Когда меня лицом к лицу

Почти увидел человек;

Мои страдания к концу,

Казалось, близились… Во всем

Я разливаться начинал,

И вместе с чернью с торжеством

Дубов верхушки обрезал.

Мне надоело в них сиять

Лучами славы и борьбы,

Хоть было жалко обрезать

Те величавые дубы…

Я в них страдал, я в них любил,

И, как они же, полон был

Презренья к мелочи людской

И враждования с землей…

Мне стало жаль… мне гнусен стал

Пигмеев кровожадный пир…

Я с чернью пьянствовать устал

И заливать без цели мир

Старинной кровью… Я узнал,

Что вечный рок сильней меня,

Что есть один еще оплот,

Что он созданье бережет

От разрушителя огня.

3

. . . . . . . . . . . . . .

4

Но близок час… огонь пробьет

Последний, слабый свой оплот,

И, между тем, меня печаль

Терзает, и тебя мне жаль…

Мне страшно грустен образ твой;

Тебя я с бешеной хулой

Влеку к паденью… чистота

Твоя исчезла, и бежит

С твоих ланит хранитель — стыд;

Не облит влагой тихий взор —

Холодным блеском светит он;

Вошла ты также с небом в спор;

Из груди также рвется стон

Проклятий гордых на судьбу.

Как я, отвергла ты закон,

Как я, забыла ты мольбу,

И скоро для обоих нас

Пробьет покоя вечный час…»

22

В таком ли точно тоне говорил

Князь области воздушной, я наверно

Сказать вам не могу: сатаниил —

Поэт не нам чета, и лишь примерно

Его любимый ритм я здесь употребил —

Ритм Байрона^{52} — хотя, быть может, скверно.

Не в этом дело, впрочем: смысл же слов,

Ручаюсь головою, был таков.

23

Любил не раз он — это вам известно —

По крайней мере, вам то Мейербер

И Лермонтов открыли — очень лестно

Для женщин это… надоел размер

Страстей обыкновенных им — и тесно

Им в узких рамках. . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

24

В наш век во вкусах странен Евин род;

Ни красота, тем меньше добродетель,

Ни даже ум в соблазн его влечет:

К уродам страсть бывает… Не один свидетель

Тому найдется. Дьявольский расчет

И равнодушие (в глуши ль то будет, в свете ль)

С известной степенью цинизма — вот

Что нынче увлекает Евин род.

25

Жуанов и Ловласов племя ныне

Уж вывелось — героев больше нет;

Герой теперь сдал место героине,

И не Жуан — Жуана ныне свет

Дивит своим презрением к святыне

Любви и счастья, дерзостью побед…

Змеиной гибкостью души своей и стана,

Пантеры злостию — вперед, вперед, Жуана.

26

Вперед, Жуана… путь перед тобой

Лежит отныне ровный и свободный…

Иди наперекор себе самой

В очах с презрением и дерзостью холодной,

В страдающей груди с глубокою тоской,

Иди в свой путь, как бездна, неисходный,

Не знаешь ты, куда тот путь ведет,—

Но ты пошла — что б ни было — вперед!

27

Светлеет небо… близок час рассвета,

А всё моя красотка у окна…

Склонившись головой, полураздета,

Полусидит, полулежит она,

Чего-то ждет… Но ожиданье это

Обмануто… Она тоски полна,

Вот-вот на глазках засверкают слезы,

Но нет… смежает сон их… Снова грезы…

28

И девочке всё грезится о нем,

О ком и думать запретили б строго…

Герой ее танцклассам всем знаком,

Играет в карты, должен очень много…

С ним Даша часто видится тайком;

Он проезжает этою дорогой

В извозчичьей коляске на лихих,

Немного пьян — но вечно мимо них.

29

Андрей Петрович… но о нем потом…

Семнадцать лет моей шалунье было,

Родительский ей страшно скучен дом,

В ней сердце жизни да любви просило,

Рвалось на волю… Вечно мать с чулком,

Мораль с известной властию и силой;

Столоначальник, скучный, как жених,

Который никогда не ездит на лихих.

30

И в будущем всё то же, вечно то же,

Всё преферанс в копейку серебром,

Всё так на настоящее похоже —

Так страшно глупо смотрит целый дом.

Нет, нет, не создана она, мой боже!

К тому, что многим кажется добром,

И не бывать ей верною подругой…

Притом уже она просвещена подругой.

31

От наставлений матушки не раз,

От этой жизни праздной и унылой

С подругою она тайком в танцкласс

Зимою ездила… Подруге было

Лет двадцать… Даже не в урочный час

Они домой являлись. Но сходило

Всё это с рук. Умела веру дать

В сердечной простоте всему старушка мать.

32

Жених-столоначальник глуповато

Смотрел на всё: он был совсем готовый муж,

Чуждался сильно всякого разврата,

Особенно карманного, к тому ж

Доверчивостью был он одарен богато,

Носил в себе одну из допотопных душ

И, несмотря на то, что родился в столице,

Невинностью подобен был девице.

33

Поутру, вставши, пил он скверный чай,

Смотрел в окно, погоду замечая,

И собирался к должности, там рай

И ад свой весь прескромно заключая.

Но пред уходом в свой обетованный край

Он в книжке отмечал, «что будет кушать чаю

Такой-то у него», и книжку клал;

Потом: «со сливками» — подумав, прибавлял.

34

Вы спросите: зачем? Уж я не знаю —

Есть разные привычки. Так текла

Вся жизнь его. Ему всех благ желаю —

Но страшно ведь глупа она была

Во все периоды: и до и после чаю…

И Дашу бедную такая жизнь ждала,

Когда б так называемый злой гений

Ей не дал мук, желаний и волнений.

35

Пускай она заснула — в ней не спят

Безумные, тревожные волненья;