Одиссея капитана Балка - [23]

Все понимали, что последняя точка в этой войне будет поставлена именно сейчас, и именно здесь. И вряд ли когда-нибудь еще им, победителям, суждено будет собраться вот так вот — всем вместе. Вместе празднуя и поминая тех, кто не дожил до этого радостного дня. Вместе верша историю.

* * *

Справедливости ради, нужно отметить, что историю в этот мартовский день творили не только здесь. Вернее, не столько здесь. В типографиях мирно спящих в тысячах километрах отсюда Петербурга и Москвы, Киева и Нижнего Новгорода, Варшавы и Казани, десятков других губернских и уездных городов, уже сохли, ожидая утра и своих читателей, номера центральных и губернских газет. А в заголовках их передовиц 36-м кегелем было жирно набрано: «Высочайший Манифест».

Но пока о предстоящем стране эпохальном событии, открывающем новую главу российской истории, здесь, во Владивостоке, знали только семь человек: Великий князь Михаил Александрович, которому накануне вечером была вручена личная секретная телеграмма Государя, шифровальщик штаба гвардейского корпуса, начальствующий над этим самым корпусом генерал Щербачев, оба «свеженьких» российских генерал-адмирала — наместник на Дальнем Востоке Алексеев и командующий Тихоокеанским флотом Макаров, а также адмирал Руднев и капитан гвардии Василий Балк. Последний — на правах друга Великого князя.

Николай повелел брату лично провозгласить «непреклонную волю Императора» по введению в России основ парламентаризма и о грядущем даровании его подданным Конституции перед общим офицерским собранием. Дабы господа офицеры сразу уяснили себе положения Манифеста и могли скоординировать действия с целью недопущения каких-либо волнений на кораблях, в армейских частях и подразделениях. Ибо свобода слова, собраний и совести, отнюдь не есть вседозволенность и анархия. Но, к сожалению, обязательно найдутся и те, кто этой аксиомы не сможет или не захочет понять…

Впечатление от такой новости у них было различным. Балк и Руднев по понятным причинам восприняли судьбоносное известие из Питера с одобрением и энтузиазмом. Тем более, что хотя массовое ликование и общественный подъем в стране отмечались всеми газетами, а здесь, во Владике, и вовсе были видны им невооруженным глазом, ни Василий, ни Петрович так до конца и не верили, что при сложившихся вследствие военной победы благоприятных обстоятельствах, удастся быстро пропереть Николая на созыв Думы. А вот, поди ж, ты! Царь сказал — царь сделал.

В то же время впечатления от столь сногсшибательного известия у остальных пятерых были не столь однозначны. За исключением Михаила, пожалуй. Первая реакция Великого князя напоминала памятную Василию с детства сценку из мультика про Карлсона, когда Малыш задается вопросом: «А что про это скажет мама?» И, развивая свою мысль, приходит к следующему: «А что теперь скажет папа?..»

Правда, вместо папы в данном случае был упомянут дядя Сергей, но… «поскольку, все это ерунда, дело-то житейское» и «кричать им сильно больше, чем после Земского съезда, смысла особого уже нет», младший брат царя, бывший Наследник Цесаревич и новоиспеченный полковник синих кирасир в целом тоже разделял оптимизм обоих гостей из будущего по поводу грядущего дарования Конституции и введения демократических институтов. Ибо, как верно подмечено: с кем поведешься, от того и наберешься. Закончив обсуждение текста манифеста и, как бы подытоживая их разговор, Мишкин предложил «слегка вспрыснуть» это дело, весело брякнув: «Ай да Вадик, ай да сукин сын!»

Непосредственный начальник Михаила, генерал Щербачев, отнесся к неординарной новости на удивление по-философски. Очевидно, будучи служакой до мозга костей, он вообще не имел обыкновения обсуждать решения вышестоящего начальства. Лишь, немного подумав, сухо подметил пару-тройку связанных с нею моментов: «В гвардии, не здесь, конечно, а в Петербурге, вряд ли этому порадуется, полагаю… Но, поскольку никаких ответственных министерств не будет, то и проблем с деньгами на армейскую реформу, даст Бог, тоже не предвидится больших. На мой взгляд, гвардейским офицерам карьеру это политическое нововведение порушить не должно. Что ж, может, как раз и вовремя. Чтобы на будущее все глупости, вроде гапоновской, в зародыше пресечь».

Макаров же, напротив, хоть и не возражал против принятого Императором решения принципиально, но явно опасался негативного влияния парламентских процедур, даже совещательных, как на общее финансирование флота, так и на ход дела с будущей кораблестроительной программой. Ее он продумывал во время лечения своих ран.

Будучи человеком глубоко эрудированным, он хорошо понимал, что в системе управления страной в целом, и флотом в частности, появляется некая новая и пока не известная величина. А как влияли парламентские деятели на морское строительство во Франции, например, он знал хорошо. Не зря же последнее десятилетие 19-го века в истории французского флота величали «военно-морской бестолковщиной».

Петрович, правда, указал ему и на противоположный пример — на работу Рейхстага по принятию германского Закона о флоте, где усилиями кайзера, Бюлова и Тирпица он был облечен в такую форму, что препятствовать резкому удорожанию линкоров при замене броненосцев дредноутами парламентарии фактически не смогут.