Одиссея Грина - [5]

Кроме того, всякий раз, когда он предлагал герцогу новый и более эффективный способ труда, он натыкался на каменную стену обычаев и традиций. Нельзя было внедрить ничего нового, если боги не одобрят этого. А божья воля передавалась людям через посредников-священников. Они же держатся за статус-кво, как голодные младенцы за материнскую грудь или как старые скряги за свой хлам. Грин мог бы вступить в борьбу с теократией, но предвидел, что ради ничтожного результата не стоит становиться мучеником.

— Алан! Алан! — послышался знакомый голос.

Он вздернул плечи, словно черепаха, убирающая голову под панцирь, и попытался не обращать внимания на зов. Но голос, хотя и женский, обладал такой силой и звучностью, что все вокруг оглядывались, чтобы посмотреть на его обладательницу. Не было смысла притворяться, будто он не слышит.

— Алан, демон, а не человек, стой!

Грину пришлось приказать мальчишке-рикше развернуться. Мальчишка, ухмыляясь, выполнил приказание. Как и все в районе порта, он знал Эмру, знал и о ее взаимоотношениях с Грином.

Она держала на руках годовалую дочь Грина, прижимая ее к своей великолепной груди. За спиной у нее стояло еще пятеро детей: два сына от герцога, дочь от проезжего князя, сын от капитана корабля с севера и еще дочь от храмового скульптора. Взлеты и падения ее судьбы отражались в ее детях — одушевленная картина состояния общества на планете.

3

Мать ее была рабыней-северянкой, отец — свободный местный житель, колесных дел мастер. Когда Эмре исполнилось пять лет, случилась эпидемия и они умерли. Ее забрали в бараки и отдали на воспитание тетке. В пятнадцатилетнем возрасте ее красота привлекла внимание герцога, и он настоял на переводе ее во дворец. Там она родила от него двух сыновей, которым теперь было десять и одиннадцать лет; скоро их у нее заберут и будут растить из них свободных и любимых слуг во дворце. Герцог женился на нынешней герцогине через несколько лет после начала этой связи, и ревность герцогини вынудила его избавиться от Эмры. Она вернулась в бараки. Герцог, наверное, не слишком горевал при расставании, потому что жизнь с нею напоминала жизнь с ураганом, а он слишком любил мир и покой.

Затем, в соответствии с обычаем, герцог рекомендовал ее гостившему у него князю. Князь позабыл все сроки возвращения домой — так не хотелось ему расставаться с нею. Герцог надумал было подарить ему Эмру, но тут он превысил свои полномочия. Даже у рабов были определенные права, а женщина, которая родила обществу гражданина, могла быть увезена в другую страну только по собственному желанию, Эмра не согласилась уезжать, и опечаленный князь отправился домой, оставив, правда, память по себе.

Потом за ней ухлестывал капитан корабля, но закон снова пришел ей на выручку. Он не смог увезти ее из страны, а она снова отказалась уезжать. Но теперь она уже преследовала свои цели. Рабам разрешалось иметь собственность, в том числе и своих рабов, и она знала, что два сына герцога станут ее опорой позднее, когда будут жить в замке.

Храмовый скульптор выбрал ее в качестве модели для большой мраморной статуи богини плодородия. И не мудрено: она была великолепна: высокая, с длинными каштановыми волосами и безупречной кожей, с большими карими глазами; рот красный, как сочные спелые сливы, грудь такая, что ни дитя, ни любовник не находили в ней изъяна, удивительно гибкая талия, если учитывать массу ее тела и плодовитость. Ее длинные ноги считались бы красивыми даже на Земле, а уж тем более — на фоне местных кривоногих жительниц.

Но было в ней и нечто большее, чем просто красота. Она излучала что-то такое, что поражало мужчин с первого взгляда. Грину она порой казалась какой-то могучей стихией, пожалуй, даже воплощением самой природы.

Иногда Грин чувствовал гордость от того, что именно его она выбрала себе в супруги, выбрала тогда, когда он был рабом-новичком, едва способным произнести несколько слов на довольно сложном агглютинативном местном языке. Но временами он чувствовал, что она хоть и лакомый, но слишком большой для него кусочек, и такое повторялось в последнее время все чаще. Кроме того, он чувствовал угрызения совести, когда смотрел на детей, потому что полюбил их и боялся того момента, когда придется их покинуть. Что касается бегства от Эмры, то он не был уверен, какие при этом будет испытывать чувства. Конечно, она будила в нем чувства, но ведь и удар в зубы, и доза вина в крови тоже будят чувства.

Он вышел из коляски, велел мальчишке-рикше подождать, сказал: «Привет, дорогая», — и поцеловал ее. Он радовался, что она рабыня и не носит кольца в носу. Когда он целовал герцогиню, оно всегда раздражало его. Она отказывалась вынимать кольцо из носа, потому что это поставило бы ее на один с ним уровень, а он не должен забывать о своем рабском положении. В том, что она взяла в любовники раба, а не свободного человека, не было ничего аморального. А если она будет совершать аморальные поступки, то какова же ей тогда будет цена!

Ответный поцелуй Эмры был, пожалуй, слишком страстен — она пыталась сгладить резкость.

— Ты меня не обманешь, — произнесла она. — Ты собирался проехать мимо. Хоть бы детей поцеловал! В чем дело? Я надоела тебе? Ты говорил, что принимаешь ласки герцогини только из-за карьеры и потому, что боишься, как бы она не нашла способа расправиться с тобой, если ты ей откажешь. Ладно, я тебе поверила… почти поверила. Но как можно тебе верить, если ты пытаешься проскользнуть мимо, даже не заглянув домой? В чем дело? Мужчина ты или нет? Ты что, боишься взглянуть в лицо женщине? Не тряси головой! Лжец! Не забудь поцеловать Гризкветра. Ты же знаешь — он очень впечатлительный мальчик и обожает тебя, и чепуха это, будто в твоей стране взрослые люди не целуют ребятишек такого возраста. Ты не в своей стране! Что за странные бессердечные люди, должно быть, живут там! Даже если это так — ты можешь позабыть тамошние обычаи и немного приласкать мальчишку. Пойдем домой, и я достану из подвала того удивительного челоусмейского вина, что доставили недавно в мой погреб….