Одиссей Полихрониадес - [71]

Когда Чувалиди это сказалъ, отецъ мой говорилъ, что онъ вскочилъ отъ изумленія на диванѣ.

— Какъ брату родному противъ брата дать взятку? Но вѣдь они не въ ссорѣ, и всѣ дѣла у нихъ вмѣстѣ?

А Чувалиди, сказывалъ отецъ, какъ демонъ улыбался и смотрѣлъ на него…

— Дай взятку Марко-бею, — повторилъ онъ, — не очень большую; лиръ тридцать, сорокъ, не самъ, а черезъ кого-нибудь, для того чтобы дали тебѣ честное слово хоть годъ одинъ тебя не трогать и дать тебѣ поправиться. Надо поставить и себя на ихъ мѣсто. Они не въ ссорѣ между собой, ты говоришь? Тѣмъ лучше. Они посовѣтуются между собою по-братски. Жить у нихъ есть чѣмъ, слава Богу. Зачѣмъ же имъ спѣшить? Какая выгода? «Вотъ, скажутъ они про тебя, дуракъ, еще платитъ сверхъ того, что́ мы съ него послѣ возьмемъ!» Подумаютъ и о томъ, что ты русскій драгоманъ теперь и что теперь съ тобой труднѣе бороться. А ты дай взятку, братья подѣлятся быть можетъ, ты же отдохни и пріѣзжай сюда назадъ. Все легче такъ, чѣмъ итти на соглашеніе; за что́ же? Меньше 500 лиръ они не возьмутъ.

Такими рѣчами этотъ хитрецъ нашъ загорскій оживилъ, воскресилъ отца.

Отецъ обнималъ его, а Чувалиди былъ самъ очень тронутъ и говорилъ: «Что́ жъ дѣлать, другъ! свѣтъ такой!»

Теперь затрудненіе главное было за г. Бакѣевымъ. Отецъ попросилъ было доктора итти къ нему и помириться для его пользы. Но докторъ затопалъ, закричалъ: «Нѣтъ, никогда, никогда! Бакѣевъ слишкомъ ничтоженъ, чтобы я могъ предъ нимъ смириться. Это не Благовъ! Нѣтъ! Никогда».

Что́ было дѣлать? Пошелъ отецъ самъ къ Исаакидесу, и съ Бакѣевымъ все тотчасъ же устроилось. Къ счастію Исаакидесъ не зналъ ничего еще ни о томъ, что домъ нашъ въ Тульчѣ сгорѣлъ, ни о томъ, что отецъ самъ сбирается на Дунай. Конечно, отецъ ничего ему не сказалъ; иначе онъ далъ бы меньше. Теперь, считая отца въ самомъ хорошемъ положеніи, онъ съ радостію согласился дать ему 200 лиръ тотчасъ же, какъ только увидитъ, что Бакѣевъ сообщилъ въ Порту бумагу о назначеніи отца драгоманомъ русскимъ. Исаакидесъ сказалъ: «Я самъ пойду просить объ этомъ г. Бакѣева». И тотчасъ же пошелъ, предлагая отцу подождать его въ кофейнѣ. Бакѣевъ согласился; но затрудненіе вышло неожиданное изъ Порты.

Паша отвѣтилъ на бумагу Бакѣева, что Порта Полихроніадеса эллинскимъ подданнымъ признать не можетъ, и потому, какъ турецкому подданному, Полихроніадесу необходимо вытребовать особый фирманъ изъ Константинополя для признанія его драгоманомъ.

Опятъ мученье и хлопоты.

Тутъ и мнѣ пришлось бѣгать по разнымъ мѣстамъ, потому что дождь полился проливной и отцу моему Коэвино запретилъ выходить нѣсколько дней, чтобы не испортить глаза на дорогу.

Я внимательно выслушивалъ приказанія отца и исполнялъ ихъ съ величайшею точностью… Я видѣлъ, что отецъ былъ доволенъ мною.

Трудно было. Бакѣевъ сердился на пашу; и это отчасти сдѣлало намъ пользу, потому что онъ горячѣе взялся отъ досады за дѣло. Онъ говорилъ: «Я покажу пашѣ, что́ я значу».

Исаакидесъ совѣтовалъ, напротивъ, не горячиться; онъ находилъ, что можно ужъ и не слишкомъ спѣшить.

«Напишите въ Константинополь», говорилъ онъ Бакѣеву.

А намъ нужно было, напротивъ того, именно спѣшить… Признаться Бакѣеву о пожарѣ? Быть можетъ онъ Исаакидесу скажетъ. Просить: «не говорите?» «Почему?» Подозрѣнія будутъ, недовѣріе. Просили Чувалиди хлопотать въ Портѣ; но онъ отказался рѣшительно и сказалъ: «Нѣтъ, этого я не могу». Но совѣтъ опять хорошій далъ, чтобы г. Бакѣевъ, по крайней мѣрѣ, выхлопоталъ у паши такого рода согласіе: обозначить отца въ бумагѣ отъ консульства просто загорскимъ уроженцемъ, не упоминая о подданствѣ. Исаакидесъ опять уговорилъ Бакѣева. Бакѣевъ написалъ новую бумагу и частнымъ образомъ послалъ предложить пашѣ, чтобы старая была возвращена и сочтена, какъ говорится по международному праву, «nulle et non avenue». Паша колебался. Мы не знали, что́ дѣлать.

Можно было бы доктору пойти къ Абдурраимъ-эффенди и просить его ходатайствовать черезъ друзей въ Портѣ. Но отецъ находилъ, что это уже слишкомъ подло и жестоко дѣйствовать по этому дѣлу черезъ дядю, когда цѣль всѣхъ хлопотъ есть переводъ на имя наше тяжбы Исаакидеса съ Шерифъ-беемъ, который ему замѣнялъ сына и который его очень любилъ. «Нѣтъ у меня на это сердца», говорилъ отецъ. И противъ доктора было стыдно.

Разъ утромъ встали; я сталъ говорить съ Гайдушей объ этихъ затрудненіяхъ (конечно не обо всемъ; о дѣлѣ Исаакидеса и Шерифъ-бея я тогда почти и не зналъ ничего, а только о пожарѣ и о драгоманатѣ, который намъ былъ бы полезенъ). Гайдуша сказала:

— Не бойся, Богъ великъ. Скажи-ка еще разъ пояснѣе, чего хочетъ отецъ?

Я сказалъ съ точностью о греческомъ и турецкомъ подданствѣ, и фирманѣ, и колебаніяхъ паши.

Гайдуша сейчасъ же пошла въ гаремъ Ибрагимъ-бея, зятя паши. Тамъ служила по найму одна арабка, старая пріятельница Гайдуши. Она прежде была рабою другого хозяина, убѣжала отъ него, нуждалась, боялась наказанія, и Гайдуша долго скрывала ее у доктора въ домѣ, кормила и свела потомъ во французское консульство, гдѣ ее приняли подъ защиту и освободили вовсе изъ рабства.

— Я все сдѣлаю, — сказала Гайдуша уходя.

Черезъ два-три часа она возвратилась изъ гарема съ тріумфомъ. Дочь паши взялась попроситъ мужа о признаніи отца драгоманомъ безъ обозначенія подданства въ бумагѣ.