Одиссей Полихрониадес - [72]
Отецъ отдыхалъ, когда она принесла эту радостную вѣсть. Но мы съ докторомъ посадили энергичную хромушку и заставили подробно разсказывать, какъ она это дѣло обдѣлала. И она разсказала намъ все.
— Я взяла цѣлый узелъ тѣхъ маленькихъ апельсиновъ, которые намъ прислали изъ Корфу. Потомъ зашла въ англійское консульство и отъ имени доктора попросила у самого консула большой букетъ лучшихъ его цвѣтовъ. Онъ велѣлъ мнѣ нарвать, сколько хочу. Оттуда я пошла прямо на кухню къ своей арабкѣ. Она мнѣ очень обрадовалась. Я отдала ей букетъ и апельсины и сказала: «Эти фрукты, которые намъ присланы издалека и зовутся мандаринами, докторъ Коэвино посылаетъ съ большими поклонами Ибрагиму-эффенди. Цвѣты также онъ посылаетъ ему, какъ рѣдкость въ это время года и потому, что бей любитъ все прекрасное».
— Браво, браво! — кричалъ докторъ и рукоплескалъ ей.
Гайдуша продолжала:
— Арабка отнесла все дочери паши, возвратилась съ благодарностью и сказала: «У нея жена Мухасе-беджи въ гостяхъ сидитъ; она критская и по-гречески знаетъ». Потомъ арабка стала смѣяться, а я говорю ей: «Не смѣйся, голубка, душа моя болитъ!» Она спрашиваетъ: «Отчего, глупая, имѣешь ты такую печаль?» Я тогда говорю: «Есть у доктора другъ, загорецъ, г. Полихроніадесъ; онъ живетъ у насъ теперь въ домѣ и глазами страдаетъ. У него на Дунаѣ домъ сгорѣлъ, а его паша драгоманомъ русскимъ признавать не хочетъ. И онъ плачетъ и сынокъ молодой плачетъ… Вотъ печаль моя». Арабка говоритъ: «Подожди». И пошла туда. «Иди, говоритъ, тебя зовутъ. Я сказала, что ты пѣсни знаешь хорошія». Пошли мы. Сидитъ дочь паши, важная, хотя и рябоватая, но пріятная очень женщина; воздухъ отъ нея такой пріятный вѣетъ. Одѣта по-домашнему, просто; а рядомъ съ ней Мухасе-беджидина красуется. Молоденькая, волосики какъ у мальчика остриженные съ боковъ, носикъ какъ у канареечки и голосокъ какъ у соловья… И одѣта, одѣта! Въ настоящій шелкъ небеснаго цвѣта. Съ длинными двумя хвостами на широкихъ шальварахъ. А на головкѣ три завѣздочки изъ алмазовъ трясутся. «Ба, — думаю я, — нашелъ себѣ нашъ Мухасе-беджи сокровище!» И веселая такая; все говоритъ и все смѣется. Пашапула погордѣе; больше молчитъ и стьдится. А та, критская, сейчасъ мнѣ по-гречески: «Это ты хорошія пѣсни знаешь? Пой, чтобы намъ веселѣе было». Я говорю: «Что́ прикажете?» Она по-турецки у пашапулы спросила; та говоритъ: «Что́ знаетъ. Хорошее». Я стала прямо противъ пашапулы и запѣла:
И пою, и пою.
Дочь паши улыбается. «Еще!» — сказала Мухасе-беджидина. Я еще пою. — «Еще». — Я еще. — «Ну, довольно, говоритъ сама пашапула, — отдохни, сядь». Я не сажусь. Она опятъ: «Сядь». Я сѣла на полъ. «На стулъ сядь». Я говорю: «Не могу на стулѣ я при такихъ султаншахъ сидѣть. Этого слова и не говорите мнѣ!» Посидѣли. Велѣла она арабкѣ мнѣ кофе дать. Арабка говоритъ: «Она и сказки знаетъ». А Мухасе-беджидина вдругъ закрылась рукой, засмѣялась и спрашиваетъ: «А докторъ отчего не женится?» Пашапула ей: «Бракъ, бракъ!» (оставь, оставь это). А та припала къ ней на плечо, умираетъ отъ смѣха. «Нѣтъ, скажи, отчего твой докторъ не женится?» Я говорю: «Не нравятся ему дѣвицы здѣшнія. Онъ все жалѣетъ, что онъ не турокъ; онъ говоритъ: турчанки благороднѣе нашихъ, воспитаннѣе, нѣжнѣе… У нашихъ руки грубы». — «Смотри, смотри!» говоритъ Мухасе-беджидина. А пашапула ей: «Переведи по-турецки, что́ она говоритъ». И когда та ей перевела, пашапула тоже покачала головой и сказала: «бакъ! бакъ! Смотри, — какія слова!» Такъ я ихъ долго занимала и веселила. А потомъ арабка моя говоритъ имъ: «Она другихъ веселитъ, а сама печаль о друзьяхъ имѣетъ». И разсказала имъ о киръ-Йоргаки. Пашапула пожала плечами и сказала съ гримасой: «Я такія вещи почемъ знаю!» Я говорю арабкѣ: «Ты зачѣмъ это сказала? Госпожа гнѣвается теперь». Начали онѣ тогда по-турецки скоро, скоро говорить и обѣ госпожи и арабка. Я сижу и не понимаю ничего. Подъ конецъ пашапула говорила что-то Мухасе-беджидинѣ долго, и толковала ей, и глаза у нея заблистали, и щеки зарумянились. И послѣднія ея слова и я даже поняла. «Скажи ей это по-ромейски. Хорошо, хорошо!» Мухасе-беджидина перевела. «Вотъ тебѣ что́ Ханумъ-эффенди говоритъ. Отчего жъ вы, христіане, отъ насъ помощи просите? Вѣдь вы говорите, что турки всѣ злые и жестокіе… Отчего?» Я говорю: «Простите. Это не такъ!» — «Какъ не такъ?» — «Не такъ!» — «А какъ?» — «А вотъ какъ: когда я еще маленькой была, отецъ мой простымъ носильщикомъ былъ. Случился неурожай въ нашихъ селахъ, голодъ. Потомъ собрали и хлѣба и денегъ. А пришлось такъ, что мать моя три дня не ѣла. Пріѣхалъ простой турецкій солдатъ въ село. — «Хозяйка, — говоритъ онъ матери, — что́ ты лежишь? Вставай. Жарь мнѣ курицу. Да что́ съ тобой? Отчего ты такъ крѣпко подпоясалась?» Мать ему сказала: «Я три дня не ѣла!» Тогда онъ изъ своего мѣшка вынулъ хлѣбъ большой, отдалъ ей и сказалъ: «Больше нѣтъ у меня», и самъ голодный уѣхалъ. Тогда мать говорила мнѣ: «Ахъ, дочка, дочка! добрѣе добраго турка нѣтъ человѣка другого! За ихъ доброту видно Богъ и Девлетъ ихъ сохраняетъ такъ долго!» Это разъ, говорю я, а другое то, что я у доктора Коэвино давно живу, который турокъ больше уважаетъ, чѣмъ христіанъ, и я отъ него много просвѣтилась. Человѣкъ онъ учености не здѣшней, а европейской, извольте хотя бы у вашихъ спупруговъ, у беевъ спросить». Кончила я. А Мухасе-беджидина птичка по-турецки запѣла, и пашапула улыбалась, слушая ее. Потомъ отпустили онѣ меня ласково, и дочь паши обѣщалась попроситъ мужа за киръ-Йоргаки. Арабка проводила меня и сказала: «Заходи чаще. Онѣ тебя хвалятъ и говорятъ:
«…Я уверяю Вас, что я давно бескорыстно или даже самоотверженно мечтал о Вашем юбилее (я объясню дальше, почему не только бескорыстно, но, быть может, даже и самоотверженно). Но когда я узнал из газет, что ценители Вашего огромного и в то же время столь тонкого таланта собираются праздновать Ваш юбилей, радость моя и лично дружественная, и, так сказать, критическая, ценительская радость была отуманена, не скажу даже слегка, а сильно отуманена: я с ужасом готовился прочесть в каком-нибудь отчете опять ту убийственную строку, которую я прочел в описании юбилея А.
Константин Николаевич Леонтьев начинал как писатель, публицист и литературный критик, однако наибольшую известность получил как самый яркий представитель позднеславянофильской философской школы – и оставивший после себя наследие, которое и сейчас представляет ценность как одна и интереснейших страниц «традиционно русской» консервативной философии.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Константин Николаевич Леонтьев начинал как писатель, публицист и литературный критик, однако наибольшую известность получил как самый яркий представитель позднеславянофильской философской школы – и оставивший после себя наследие, которое и сейчас представляет ценность как одна и интереснейших страниц «традиционно русской» консервативной философии.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) - русский писатель и публицист, по словам современников, соединивший человека и природу простой сердечной мыслью. В своих путешествиях по Русскому Северу Пришвин знакомился с бытом и речью северян, записывал сказы, передавая их в своеобразной форме путевых очерков. О начале своего писательства Пришвин вспоминает так: "Поездка всего на один месяц в Олонецкую губернию, я написал просто виденное - и вышла книга "В краю непуганых птиц", за которую меня настоящие ученые произвели в этнографы, не представляя даже себе всю глубину моего невежества в этой науке".
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Короткий рассказ от автора «Зеркала для героя». Рассказ из жизни заводской спортивной команды велосипедных гонщиков. Важный разговор накануне городской командной гонки, семейная жизнь, мешающая спорту. Самый молодой член команды, но в то же время капитан маленького и дружного коллектива решает выиграть, несмотря на то, что дома у них бранятся жены, не пускают после сегодняшнего поражения тренироваться, а соседи подзуживают и что надо огород копать, и дочку в пионерский лагерь везти, и надо у домны стоять.
Эмоциональный настрой лирики Мандельштама преисполнен тем, что критики называли «душевной неуютностью». И акцентированная простота повседневных мелочей, из которых он выстраивал свою поэтическую реальность, лишь подчеркивает тоску и беспокойство незаурядного человека, которому выпало на долю жить в «перевернутом мире». В это издание вошли как хорошо знакомые, так и менее известные широкому кругу читателей стихи русского поэта. Оно включает прижизненные поэтические сборники автора («Камень», «Tristia», «Стихи 1921–1925»), стихи 1930–1937 годов, объединенные хронологически, а также стихотворения, не вошедшие в собрания. Помимо стихотворений, в книгу вошли автобиографическая проза и статьи: «Шум времени», «Путешествие в Армению», «Письмо о русской поэзии», «Литературная Москва» и др.
«Это старая история, которая вечно… Впрочем, я должен оговориться: она не только может быть „вечно… новою“, но и не может – я глубоко убежден в этом – даже повториться в наше время…».