Одиссей Полихрониадес - [51]

Мнѣ до того было жалко бѣднаго мальчика (который былъ однихъ лѣтъ со мною), что я еще при консулѣ довольно громко закричалъ, всплеснувъ руками: «Боже мой! Что́ за грѣхъ! Что́ за жалость? За что́ это?»

Подошли, оглядываясь на удаляющагося француза, и другіе люди, и христіане, и турки, и евреи. Всѣ утѣшали мальчика, который сѣлъ на камнѣ и горько плакалъ. Его подняли опять на осла, старались шутками развеселить и говорили ему: «Айда! айда! дитя, добрый часъ тебѣ, паликаръ; не плачь, поѣзжай домой!»

Мы пошли дальше; отецъ задумчиво качалъ головой; а я съ изумленіемъ и ненавистью думалъ еще долго, долго о гордомъ и морщинистомъ лицѣ французскаго консула и о его нарядной, но злой и отвратительной мадамѣ.

VII.

Едва мы сдѣлали еще нѣсколько шаговъ по улицѣ, какъ вдругъ предъ нами предсталъ самъ Коэвино. Несмотря на всю необузданность и живость своего характера, докторъ по улицѣ ходилъ медленно и важно, въ pince-nez, въ новомъ цилиндрѣ, въ свѣжихъ перчаткахъ; серьезно, солидно, изрѣдка только и грозно сверкая бровями.

Увидавъ насъ, онъ однако повеселѣлъ, подошелъ къ отцу и воскликнулъ:

— А, добрѣйшій мой, я искалъ тебя! Знай, что ты завтракаешь сегодня позднѣе обыкновеннаго, на островѣ, и въ монастырѣ св. Пантелеймона, со мной, съ Бакѣевымъ, и съ другомъ твоимъ Чувалиди. Жаль, что Бакѣевъ любитъ этого глупаго патріота Исаакидеса… Ты знаешь того, который пишетъ иногда корреспонденціи въ аѳинскія газеты… Я ненавижу этого лакея и боюсь, чтобы Бакѣевъ не пригласилъ и его… Но что́ дѣлать!.. Готовься; домъ мой будетъ запертъ сегодня.

— Господи помилуй! — возразилъ отецъ. — Теперь зима, ноябрь! Развѣ дѣлаютъ зимой чумбуши38 за городомъ?.. Положимъ, что погода хороша и тепла…

— А! а! — воскликнулъ докторъ съ восторгомъ. — О! развѣ это не причина, развѣ не наслажденіе сдѣлать именно не такъ, какъ дѣлаютъ другіе! Яніоты ѣдутъ на островъ лѣтомъ, а я не ѣду! Яніоты говорять: «теперь зима!» Они не ѣдутъ, а я ѣду! Спѣши, мой другъ, между тѣмъ къ Бакѣеву. Онъ ждетъ тебя, чтобы поговорить о дѣлѣ Абдурраимъ-эффенди. Ему доставили ложныя свѣдѣнія, и онъ хочетъ дѣйствовать противъ него и въ Константинополѣ и здѣсь. Иди, прошу тебя.

Отецъ сказалъ, что зайдетъ только на минуту въ австрійское консульство.

Я былъ очень огорченъ, не зная, возьмутъ ли меня на островъ или нѣтъ; но, къ счастію, докторъ, уходя, вдругъ остановился, позвалъ опять отца и съ улыбкой, разсматривая меня въ лорнетъ, сказалъ:

— И сына, и сына, и сьна единороднаго привези!

Добрый человѣкъ докторъ! Истинно доброй души!

Видѣться съ австрійскимъ консуломъ отецъ мой не слишкомъ заботился. Онъ имѣлъ мало вліянія на дѣла. И потому мы были очень рады, что его не было дома. Отецъ велѣлъ мнѣ латинскими буквами написать на бумажкѣ нашу фамилію (такъ какъ карточекъ визитныхъ мы, конечно, не употребляли) и просилъ кавассовъ убѣдительно не забыть сказать г. Ашенбрехеру, что Георгій Полихроніадесъ, загорецъ и греческій подданный, приходилъ засвидѣтельствовать ему свое почтеніе.

Пока отецъ говорилъ съ кавассами, я взглянулъ вокругъ себя и замѣтилъ, что это консульство было какъ будто хуже и бѣднѣе всѣхъ. Прихожая была довольно тѣсна; на внутреннемъ дворѣ висѣло и сушилось бѣлье, — все на виду, какъ у простыхъ людей. Кавассы были одѣты бѣднѣе, чѣмъ у англичанина и француза; наверху ужасно шумѣли и кричали дѣти; изъ кухни пахло жаренымъ. Надъ лѣстницей на минуту показалась и сама мадамъ Ашенбрехеръ. Она была очень просто одѣта, беременна и держала на рукахъ маленькаго сына; за ней съ топотомъ, визгомъ и крикомъ бѣжало еще трое дѣтей… Лицомъ она была моложава и пріятна. Увидавъ насъ, она покраснѣла и скрылась, а дѣти побѣжали опять съ визгомъ за ней.

Оттуда мы пошли въ русское консульство.

Г. Благовъ нанималъ огромный и прекрасный домъ одного турецкаго бея. На обширномъ зеленомъ дворѣ, окруженный высокою толстою и древнею стѣной, по которой какъ бы деревьями разрастался темный и величественный плющъ, этотъ домъ показался мнѣ царскимъ жилищемъ. Широкая новая галлерея, вся въ стеклахъ, два изящныхъ выступа съ комнатами по бокамъ, лѣстница каменная, просторная, на верхній этажъ; мраморными плитами выложенныя нижнія стѣны… За домомъ садъ хорошій.

Внутри было еще лучше; на этотъ разъ мнѣ пришлось видѣть только канцелярію, въ которой, несмотря на праздничный день, занимался г. Бакѣевъ спѣшными дѣлами.

Увидавъ насъ, г. Бакѣевъ всталъ, пожалъ руку отцу, ласково поклонился мнѣ и предложилъ намъ сѣсть.

Отецъ спросилъ у него, доволенъ ли онъ тѣми статистическими свѣдѣніями, которыя онъ составилъ въ Загорахъ по желанію г. Благова?

— Свѣдѣнія? — спросилъ г. Бакѣевъ, какъ бы разсѣянно. — Извините, я не понимаю. Вы знаете, такое обиліе дѣлъ.

— Тетради, которыя… — сказалъ отецъ.

— Ахъ, да, тетрадки!.. Да!.. Извините, помню, помню. Но что́ дѣлать, я не успѣлъ посмотрѣть. Знаете, управленіе очень трудно… Впрочемъ, я увѣренъ, что ваши свѣдѣнія прекрасны.

На видъ, если хочешь, г. Бакѣевъ былъ еще болѣе консулъ, чѣмъ Благовъ. Очень рослый, полный, хотя и очень еще молодой, онъ при всемъ этомъ былъ и лицомъ чрезвычайно красивъ; еще красивѣе Благова. Глаза его, черные большіе и выразительные, одни уже могли бы украсить и облагородить всякую физіономію. Въ одеждѣ его не было ничего фантастическаго, какъ у Благова; но онъ одѣтъ былъ щегольски и по послѣдней модѣ.