Одинокое путешествие на грани зимы - [23]

Лодка вдруг замедлилась, резко довернулась по струе и, задрав нос против течения, начала ходить из стороны в сторону — чалка зацепилась за одиноко торчащее из воды бревно. Оно играло на волне, петля веревки едва держалась на сучке, Иван подошел, балансируя, как мог близко и замер, не зная, что делать. Метра два было — не достать ни до чалки, ни до лодки. Он судорожно шарил глазами по залому в поисках палки или чего-нибудь и увидел, что лодка, отцепившись, уплывает. Он прыгнул в отчаянии и попал внутрь! Не на борт, не мимо, что было реальнее всего, а в саму лодку! С неровного, скользкого, качающегося на воде бревна… Если бы он стал думать, он бы не прыгнул…

Какая дурость! — ругался мысленно Ефимов, выгребая на струю.

Было уже полчетвертого, надо было где-то обедать. Посушиться заодно. Дождик как раз стал пореже, а временами и вовсе прекращался. Это очень приятно, когда поверхности реки никто не касается. Не падает сверху во множестве, мелко или покрупнее, и не разбегается мокрыми комариными кружками. Дождь с перерывами шел третий день, Ефимов привык к нему и теперь удивлялся, что вода может быть такой нерябой. Откинул капюшон и недоверчиво прищурился на глаженый шелк реки. Он прямо чувствовал, как поднимается его и без того неплохое настроение.

И место для обеда тут же нарисовалось. Он ткнулся в берег, к небольшой моховой полянке меж елками, как раз на одного мокрого путешественника. Набрал сушняка, и вскоре над поляной заплескались жаркие краски огня. Дождь и вправду прекратился, только с тальников, склоненных над водой, срывались крупные капли. Это было не в счет. Иван разделся, развесил повялиться куртку. Приятно возиться у костра в одном свитере.

Еда из свежей рыбы готовится быстро. Он плеснул масла на сковородку и, пока она нагревалась, вычистил рыбку покрупнее. Солью натер. Харюзок зашипел, забрызгался маслом, запах сковородки вкусно мешался с запахом дыма, багульника и хвои. А Иван уже стягивал шкуру с другого хариуса, срезал пластинки прозрачного мяса и раскладывал на тарелке. Потом посыпал перцем, солью и полил оливковым маслом. Лимон разрезал и выдавил сверху.

Это быстрое блюдо, быстро и съедается, вкус его описывать негуманно…

Ефимов собрал кусочком хлеба желтый лимонно-оливковый соус с темными крапинками перца, облизал пальцы и с благодарностью глянул на речку, которая дала ему эту рыбу и этот костерок.

Жареный хариус получился с корочкой, как надо. Ефимов вспомнил, что в первый сплав Вадим все время жарил, сковорода у них большая тогда была, и вот он полную нажарит… он всегда готов был это делать — хоть вечером в темноте, хоть утром. Они выпивали водочки, закусывали малосольным харюзком и приступали к сковородке. Вадим по этому поводу все время ходил выпачканный сажей или мукой или с забинтованным обожженным пальцем. Иван с Федькой ждали, когда же ему надоест, но так и не дождались, и нахваливали его, и регулярно пили за повара.

Виски, конечно, хороший напиток, но не компанейский. Виски не притворяется, что объединяет людей и таким образом как будто обособляет их, а водка притворяется. Русские не очень верят друг другу, но водке верят. Что делать, если мы растем в собственных глазах, только когда выпьем… Решая, чего взять на речку, Ефимов сначала по привычке взял водки. Потом передумал.

Никто, с кем ему приходилось тут общаться, водки не пил.

Ни речка, ни сопки, ни небо…

Чай дымился в кружке, парили куртка, перчатки, надетые на прутики у огня, речка. Костерок и вся Иванова полянка была такой уютной, что подмывало поставить еще чайку… но надо было плыть.

Едва оттолкнулся от берега, дождь опять зашелестел. Пришлось натягивать непромокаемое. Ефимов спускался по реке уже седьмой день, а домой звонил один раз. Много раз хотел, но звонил — один.

Дождик то затихал, то снова начинал что-то шептать, а то и просто с шипеньем и неприятным шумом пускался в холодный танец на воде, тек по куртке ручьями. Он уже порядком надоел. Пора было останавливаться, Иван поглядывал по берегам, но стоянок не было. Везде было глубоко, круто выбираться и зачалиться было непросто. В одном месте течение было послабее, Ефимов осторожно подошел к берегу, заглушил мотор, и, пока пробирался через скользкие вещи к носу, лодку отнесло и неприятно потащило под дерево, вершиной притопленное в воде.

Было уже четверть восьмого, стемнело, до полной темноты оставалось полчаса, но места для ночлега все не было. С круто подмытых и проносных берегов в реку клонились елки. Он шел на моторе километр за километром, поворот за поворотом, дождь налил по щиколотку в лодку… Надо было что-то делать… Надо ночевать прямо в лесу, — понял Ефимов и стал внимательнее смотреть, где бы можно было зацепиться за берег.

В одном месте он исхитрился заплыть между берегом и упавшим деревом, привязал лодку и, цепляясь за мокрую траву и корни обрывчика, вылез наверх. То, что с воды выглядело как ровное место, было кочковатым болотом. Под ногами во мху хлюпала вода. Темнота становилась все гуще.

Тихая илистая заводь подходила слева, и он решительно направил лодку в нее. Привязался, вылез на берег с пилой. В лесу было совсем темно. Место для ночлега дрянное — чапыга по берегу, густой еловый лес, все те же кочки, снег. Первая сухая елка, он их на ощупь по отслаивающейся коре понимал, нашлась метрах в двадцати от берега. Свалил, порезал на полутораметровые поленья и перетаскал к берегу, потом еще одну разделал, сложил все в лодку и отчалил. Лодка стала тяжелее, и эта тяжесть сухих дров успокаивала. Он понимал, что в конце концов найдет кусок ровного берега. Ладонь только порвал острым сучком, и перчатки стали разного цвета. В темноте одна казалась серой, другая — почти черной.