Одинокое письмо - [11]

Мальчику было лет пятнадцать, был он суров и долголиц, в рыбацких сапогах.

Они спустили по каткам карбас и закрепили на якорь, и мы поднялись к избушке, где стояли две койки, на печке висели сушеные бычки для собаки и на поставце для икон стояла нездешне яркая консервная банка.

Дед принес семгу, разрезанную кусками, и сказал, что она двудневно солена. Семга была нежно-розова и крепко пахла сырой рыбой.

Мы опять пошли к морю, и старик стал ставить парус, а мальчик носил в карбас тюки с сушеной фиолетовой водорослью, потом парус надулся, рядом со мной на тюках притихла черная собака, мы плыли, и иногда дед греб одной рукой.

Мы приставали к берегу, забирали оставленные тюки и плыли дальше, в Лопшеньгу.

Собака заскулила. На берегу стояла брошенная изба с высоким деревянным крестом перед дверью и пустыми окнами.

Захрустел песок. Они вышли, зашлепали в высоких сапогах, подтянули карбас и пошли за турой.

Покачивало.

«...», — закричал дед.

«...», — отозвался мальчик.

Берег быстро отдалялся.

Старик, не бросая ношу, бегал вдоль воды, мальчик вбежал в воду и остановился.

Парус весело подрагивал. Меня несло в открытое море.

— Шкоты руби, — опомнился дед. — Кошку бросай.

Парус хлопал по лицу, долго не развязывались узлы, потом он все же приспустился, обмяк.

Пока шарила по дну карбаса, бросала тяжелую кошку, увидала весла. Я забыла про них, а старик испугался, думал, грести не умею.

Стала грести, разматывалась веревка кошки.

«Ну-ну, — говорил дед, когда они снова сидели в карбасе. — Гребь-ка ты. У меня руку-то, глень, как выгрызло. Пылко ветер тенет, а погоды нет».

А когда я вернулась в Лопшеньгу, хозяйка спросила: «Чьи парни лучше, лопшеньские или яреньские?»

И я сказала, что, конечно, лопшеньские.

В декабре на Белом море светает поздно, утро редко превратится в ясный день, а чаще так и кончается, и не заметно, как рассвет переходит в сумерки, в третьем часу дня ярче белеет снег, звонче поскрипывет под валенком — наступает морозная ночь.

Я снова в Лопшеньге. В то утро рыбаки, как всегда, собирались на губу.

— Наважки домой привезешь, — наставляла меня хозяйка, — небось не видала, как ловят. Ердани посмотришь, какие на губы пролублены. Как нёрши трясут, увидишь. Со всего Летнего берега наважка к нам в Унскую губу собирается.

— Почему?

— А она икру метать идет на мелководье.

Ехали обозом, вначале лесом, потом спустились на лед. Низкое солнце напоминало о морозе, закатно обдавало блестящие на сломе ропаки.

— Не озябла? — оборачивался возница, рыбак из Лопшеньги Николай. — Пойди согрейся!

Тогда я разгребала сено, вылезала из саней и бежала следом посередине, там, где жестко протоптано копытами, или по мягкой санной колее.

Показались первые проруби, занесенные снегом и означенные засохшими елками. Скоро обоз рассыпался.

Николай остановил лошадь, взял пешню и сак и направился к рыбакам, обступившим две проруби, одна от другой метрах в пятнадцати. Разгребли снег, лед пробили пешнями и вычерпали шугу большими саками.

Голыми по локоть руками находили в воде какую-то веревку, тянули все вместе, и появлялась нёрша, ее трясли, живые рыбы прыгали, обкатываясь снегом и леденея, потом жестко застывали, и их швыряли лопатами в сани с высокими стенками.

Нёрши снова запускали под лед и ехали к следующим прорубям.

Стемнело.

Сани были полны, когда Николай решил заехать на соседний рыбацкий стан Холодное, по ту сторону губы.

Лед на стрежне был ненадежен, лошадь несколько раз проваливалась по бабки, но все сошло, и вот уже на берегу смутно показались строения, псы оттуда с лаем кинулись под ноги коню, потянуло дымком, Николай выпрямился во весь рост, погоняя коня, и мы взлетели на берег.

Я увидела большую избу, и толпу рыбаков на берегу, и выпряженные сани с рыбой, расчищенную от снега ледяную площадку, где по колено в рыбе бродил мужик, разгребая ее и вороша деревянной лопатой, и дети бродили между рыбами и псами. И на избе по случаю выборов висел флаг, и все это было становище Холодное.

Потом мы хлебали наважью уху одни посреди длинного выскобленного стола во всю комнату с широкими лавками по сторонам...

Надо было лететь домой, а я как назло заболела, и меня не пустили.

У хозяйки хранилась бутылка с топленым медвежьим жиром — пятки жарить.

Она посадила меня на печку, поточила ножик, отщепила лучину, надкусила и оторвала лоскуток, намотала его на лучинку, тем временем на сковородке уже зашипело.

Я подобрала ноги, переползла старые валенки, мешок с сухарями и забилась в темный угол к самой стенке.

— А ну, девка, скидавай носки, — хозяйка поднялась на приступочку, пошарила по печи и ухватила меня за ногу, — кто домой скорей хотел?

— Ить, — приговаривала она, — ить, — она макала свою лучину в сковородку и мазала мои пятки, как блины маслом. Хотя они зарумянились и уже шипели, больно не было: пока до головы доходило, уже остывало, а потом, кожа была все же толстая.

Потом она натянула мне на ноги свои шерстяные, обшитые снизу сатином, чтоб не сносить, носки, укутала шубой.

— Сколько же мне так лежать-то?

— Маленько понорови, Верушка.

Хлопнула дверь, вбежала соседка Онька, меня не увидела.

— Ой, кто это ворочается в углу на печи?