Одинокое письмо - [10]

— Ты Вера, и я Вера, — сказала моя хозяйка, — выпьем.

Изба была у нее новая, и печка свеже бела, в сенях стояла кадка с сельдью, а на окне блестел кактус, и хозяйка обрадовалась, узнав названье своему «квету».

Ночью поднялся сильный ветер, и я вспомнила, как точно так же шумел ветер, когда я проснулась однажды в одной заонежской деревне.

Было то самое смутное время ночи, когда просыпаешься и чувствуешь, что пока ты спал — все изменилось, сразу не разобрать что, но чувствуешь, что происходит какое-то действие, и ты втягиваешься в него.

Старый дом принимает его и участвует в общем. Ты лежишь на полу под окном и слышишь, как шуршит бумага, которой ты вчера заткнул выбитое стекло. Ты знаешь, что это шуршит бумага, потом все стихает, и ты хочешь заснуть, но вот она вздрогнула по-особенному, и нужно посмотреть, ты знаешь, что нужно поднять голову, и не поднимаешь, и стараешься опять уснуть. На ветру захолодели волосы и обветрились губы, и наконец ты смотришь и видишь, как медленно раскачивается бумага, когда она не шуршит.

А в другом окне бегут тучи, а вчера было тихо и жарко, и плот тихо гнало по течению в дальний конец озера, где заросло трестой и иногда можно услышать непонятные всплески.

Тогда было жарко и хорошо лежать на плоту, опустив ноги и руки в воду. Неприятно холодила озерная трава, да заползал паук, которого можно сощелкнуть в воду, но он выскакивал из воды и оказывался на том же месте.

Хозяйка застонала во сне безнадежно, не просыпаясь, — как вопельница, истошно, — и безотчетно, потому что не проснулась.

Такими ночами наглеют волки и подходят к самой деревне. Ветер шумит, и это больше похоже на городской ветер, потому что здесь он шумит не в деревьях (в северной деревне их нет), а где-то в пожнях, в тресте, по озерам, и знаешь, что так же он шумит по Онеге, и оторванность больше, потому что тебя от всего отделяет ветер...

Но здесь, в Лопшеньге, на берегу Белого моря, больше не было отъединенности. Я просто подумала, что, если наутро опять будет шторм, так и не удастся поставить «тайники» на семгу.

Я стала думать, как хорошо приехать сюда, расхаживать в черных валенках между партами, задавать ребятам сочинения про то, что они делали летом; и они напишут, что сидели на тонях с отцами и охотились, и тогда, смущаясь, я попрошу их взять меня на охоту как-нибудь...

Когда я проснулась, травины блестели на солнце, ветер утих, а я лежала на зеленом горохе, горох еще не очень высох, но был уже желтоват и тучен.

Я узнала, что все мужики сидят по тоням, сети после шторма на семгу ставят. И попутчик идти на тоню нашелся, Петр Павлович.

— Вот посылают вас, ленинградских, за стариной, — говорил он, — а лучше бы вы связь нам наладили, а то придет «Мудьюг» раз в неделю, вот и вся связь, а зимой-то не ходит.

Мы пришли на тоню Тотмангу, и, уже сидя в карбасе, я увидела, как рыбак стоит на носу и глядит вглубь, лодку качало, и он держался за веревку; как он смотрит в воду и тихо пошевеливает сеть. Подошли к другой сети, мы ждали, когда закипит вода и в глубине рыбина забелеет; уже стояла узкая длинная корзина, куда бы ей, оглушенной, лечь.

Но и эта сеть оказалась пустой: только что прошел шторм, и зыбь еще не улеглась.

На Летнем берегу такие же ставные невода, «тайники», как и на Зимнем, но больших отливов здесь не бывает, и рыбаки просто проплывают над неводом, всматриваясь в воду.

Потом я была в Яреньге и возвращалась берегом. Берега тут не крутые, можно идти от одной деревни к другой, заходить на тони.

Мешок набит туго: одеяло — к спине, консервные банки не чувствуются, носки переменить — сверху.

Был прилив. Накат точил глинистый обрыв. В каждую большую воду море уносило часть берега. В иных местах пласты мха плавно подгибались вниз под обрыв вместе с почвой, иногда мох стлался над пропастью, продолжая плоскость тундры, только самый край шевелился, утончившись на ветру, хотя под ним ничего уже не было, и был этот мох воздушно-обманчив.

Тропинка шла по угорьям над обрывом. Временами она пропадала в таком беспочвенном мху — будто кто-то мог пройти здесь и спокойно сойти вниз с пятисаженной высоты. Рядом с этой свежеобвалившейся тропой чернела торфом другая, чуть дальше от края, но и она скоро обрывалась.

Ходили здесь не часто. Рядом по такой дорожке не пройдешь, да и одному трудно. Идти надо как по ниточке, если залезешь ногой на высокий край дорожки — теряешь равновесие, цепляешься за багульник и сходишь в мох, а там идешь, проваливаясь одной ногой в глубокое, выше колена, междукочье, прикрытое стелющимися березами, ивами и багульником.

Иногда я сбрасывала рюкзак, оглядывалась. Сзади башня маяка неуклонно виднелась, почти не удаляясь, впереди морошьи поля, все красно-желтые, озера вровень с берегом, дальние «боры» — безлесые, мшистые сопки. Склоны угорий обрывистые, внизу слева море шумит, а справа все было ровно, гладко, тундровые плоскости мягко переливались. Оглядишься и увидишь, что никого нет, а видно километров за двадцать. Только в море идут рыбацкие суда, и капитаны глядят в свои бинокли на эти берега.

Забрела на другую тоню.

Там старик и мальчик развешивали вынутые сети и спускали карбас, старик работал одной рукой, другая у него была завязана грязной тряпкой. Он сказал, что из-за руки возвращается в деревню, а семушка, вот она, в корзине.