Одинокий прохожий - [13]

Ученики, и высоко над ними

Звенели жаворонки в чистом небе.

— И я бегу вдоль тесных узких улиц,

Среди движенья, суеты и шума

Мелькающей толпы, — и вдруг, свернув

В какой-то переулок, попадаю

В убогую и маленькую церковь.

Темно и тихо. Лишь неподалеку

Чуть видный в полумраке человек,

К груди прижавший руки (где я видел

Его лицо?) стоит и что-то шепчет.

Я подхожу к нему, и вдруг с тревогой,

Со страхом, с трепетом, с восторгом слышу

Те самые слова, которых мне

О, как давно недоставало: «Боже,

Будь милостив мне грешному!»

«Из множества разрозненных колосьев…»

о. Димитрию Клепинину

Из множества разрозненных колосьев,

Несущих полновесное зерно,

Из многих спелых виноградных гроздьев —

Единый хлеб, единое вино.

Ты видишь: в каждом злаке и растенье,

Которые берет рука твоя,

Уже сокрыт закон преодоленья

Раздельности земного бытия.

И тех, кто в борозды бросает зерна,

И тех, кто собирает виноград,

За долгий труд, спокойный и упорный,

Вино и хлеб сполна вознаградят.

1941

ТРЕТЬЯ КНИГА (Париж, 1953)

«Твое лицо, твои черты, земля…»

Твое лицо, твои черты, земля,

В глубоких складках, трещинах, морщинах:

Леса, холмы, овраги и поля,

Снег на вершинах и туман в долинах.

Проснулся в логовище зверь лесной,

Навстречу солнцу вылетела птица,

Выходит человек на труд дневной,

И легкий дым над кровлею струится.

Тысячелетие — единый день.

Душа моя, будь только — слух и зренье!

Ты видишь: от горы большая тень

Легла на землю, как благословенье.

«Едва склонится день и синей мглой…»

Едва склонится день и синей мглой

Оденутся и лес, и дол, и склоны, —

Как глухо нарастающий прибой,

С земли несутся жалобы и стоны.

Пустыня стонет, что она — не сад,

Колючий терн хотел бы стать цветами,

Крылатой птицею — ползучий гад,

Сыны земные — пламени сынами.

Как Божья риза, этот чудный мир

Задуман был и радостным, и светлым, —

И вот лежит он нищ, и наг, и сир,

И время падает остывшим пеплом.

To little Maria

Все знание, что долгими годами

Копил и собирал, хранил и помнил,

Сегодня же, сейчас, сию минуту

Я отдал бы, — когда б дано мне было,

Дитя, твоими чистыми глазами

Вдруг заново увидеть этот мир:

Мир тишины, и радости, и света,

Которые не тень беды грядущей,

Но птицы озаренное крыло

Спокойною дугой пересекает.

Подумать страшно, друг мой синеглазый:

Такая же кудрявая головка,

Как и твоя, быть может, прижималась

К широким складкам мягкого хитона,

Когда над нею тихо прозвучало:

«Пока не станете, как дети…»

«В ярко освещенном зале…»

В ярко освещенном зале

Мальчик, с тонкими руками,

С худеньким лицом, играет

На прекрасной, легкой скрипке, —

И наполнен самый воздух

Пением и тишиной.

А снаружи — мрак и холод,

Где-то рядом притаившись,

Сумрачно подстерегают

И его, и этот странный,

Неожиданною птицей

Залетевший чудный голос…

Броситься туда, к эстраде,

Оградить его руками,

Не отдать… Последний, чистый

Осторожный звук, — и сразу

Тяжкий гром аплодисментов.

Господи, как страшно хрупко,

Как предельно беззащитно

Все, что хочет, что стремится

Рассказать земным о небе.

«Поезд несется, птица летит…»

Поезд несется, птица летит,

Дерево всеми ветвями шумит,

Легкое облако мчится.

На виадуке — далекий свисток…

В поле пустом — без путей, без дорог —

Тень молчаливо ложится.

Я не заметил, как день отошел…

Господи, что ж это? — Свет отошел!

«Сначала — пятно голубое…»

Сначала — пятно голубое,

Потом — голубая река, —

И вот уже над головою

Разорванные облака.

Их мирное серое стадо

Сместилось, уходит, ушло…

О, Господи, много ли надо,

Чтобы стало легко и светло!

«Безлюдный сад за невысоким домом…»

Безлюдный сад за невысоким домом.

На крыше, на деревьях, на дорожке,

Далёко виден след крестообразный

От птичьих ножек. Тишина и солнце.

Вот что-то там, в кустах захлопотало, —

И с ветки снег обрушился пушисто.

И снова тишина. Там, на скамейке,

Задумавшийся юноша кудрявый

В расстегнутом лицейском сюртуке

Сидит и смотрит. Крепкого мороза

Не замечает он, — как будто в этой

Холодной бронзе медленно, упорно

Такое сердце продолжает биться,

Которого остановить не в силах

Стремительного времени полет.

О чем он так задумался глубоко?

Вокруг него большая тишина.

Холодный, чистый воздух. На граните

Нестертые видны слова и строки:

«Друзья мои, прекрасен наш союз,

Он, как душа, неразделим и вечен».

«Сизифов труд: тяжелые каменья…»

Сизифов труд: тяжелые каменья…

Когда б он знал, со лба стирая пот,

Какую тяжесть в страшном напряженье

Его потомок поздний понесет.

Развалины, и дым, и прах, и щебень,

Вражды и зла тысячелетний груз…

С какими силами, забыв о небе,

Мы заключили сумрачный союз?

Так вот откуда этот холод дикий

И эта мгла, грозящая стократ!

Нет, не помогут жалобы и крики…

Дома горят, отечества горят,

Колеблются и рушатся устои

Огромных царств, империй и миров:

Всё мнимо-величавое земное —

И день встает, печален и суров.

И видим мы — уже без обольщенья —

Куда мы шли во мраке без дорог, —

И вот теперь стоим в изнеможенье

Над самой бездной… Да спасет нас Бог!

Иов

Тот, у кого не отняты стада,

Ни пажити, ни дом, ни сад плодовый,

Ни ближние его, кто никогда

Не испытал всей тяжести суровой

Господней длани на плече своем,

Тот разве знает, что такое сила

Любви и гнева, пламенным огнем

Земные наполняющая жилы?

Тот разве может говорить: «Отдай»?

Кричать, и звать, и требовать ответа, —