Одинокий прохожий - [11]

Шрифт
Интервал

И чертили кружки и кривые,
С верой, с гордостью за нее.
Мы увидели: тот, кто ворвался,
Чтоб убить нашей родины плоть,
Встретил дух. Он дрогнул, смешался, —
И не смог его побороть.
Так всегда в роковые годы
Выпрямлялась наша страна,
Явной памятью тайной свободы
И не силой, а правдой сильна.
1944

«Широкий ветер заметет…»

Широкий ветер заметет,
Песок засыплет, дождь размоет,
Зеленым мохом обрастет
Дом, что за камнем камень строит,
Трудясь упорно, человек.
И в окон выбитых глазницы
Влетать зимою будет снег,
Звездами легкими кружиться.
Сменяют смерть и тишина
Земного шума быстротечность. —
Но для чего-то нам дана
Простая, мирная беспечность.
Так пахарь на зеленый склон
Везувия спокойно всходит,
Меж тем, как медленно уходит
Дымок его под небосклон.

«В небе синем и бездонном…»

В небе синем и бездонном
Сколько миллионов лет
С легким звоном, с чистым звоном
Мчится чистый звездный свет.
На холмы и на долины
Падает — и на поля…
Музыке неуловимой
Внемлет бедная земля.
Отчего бы ей, как прочим,
Не вступить в согласный хор,
Не запеть во мраке ночи
Средь серебряных сестер?
Отчего, когда смеются
И ликуют небеса,
Лишь с нее одной несутся
Жалобные голоса?
Отчего мы так угрюмо,
О высоком позабыв,
Отвечаем грубым шумом
На таинственный призыв?

«Мы каждый день встречаем чудо…»

Мы каждый день встречаем чудо:
Цветок раскрывшийся в саду,
На крыльях ласточка отсюда
Взлетающая в высоту,
Прохладный шум, и плеск, и пенье
На солнце блещущей реки;
Улыбка матери, движенье
Оберегающей руки.
Но равнодушными глазами
Мы смотрим и не сознаем,
Какие образы пред нами
Проходят в облике земном.

«Как от роду слепым сказать о белом цвете…»

Как от роду слепым сказать о белом цвете:
Что он, как молоко? Как снег? Как полотно?
И разве объяснишь ты, что такое — ветер,
На ветку показав, стучащую в окно?
Но очевидностью прямого откровенья
Порой, как молнией, душа поражена,
И совершенный слух, и огненное зренье,
Как некий чудный дар, в себе несет она.
И сразу гаснет свет. И ропотом, и мглою
Мы вдруг окружены. Лишь память шепчет нам:
Вот здесь дорога шла, за этою стеною,
Здесь был крутой обрыв, а небо было — там.

«В час, когда душа устанет…»

В час, когда душа устанет
Средь пустыни бытия,
Видеть зорко перестанет,
И один останусь я,
И подступит мрак унылый
К сердцу на исходе дня, —
О, тогда своею силой
Осените вы меня,
Будьте здесь, со мною, друга,
Неба светлые сыны,
Пребывающие в круге
Радости и тишины.

«Сядь сюда, ко мне — и вместе…»

Сядь сюда, ко мне — и вместе
Тех мы вспомним в этот час,
О судьбе которых вести
Больше не дойдут до нас.
Долго будут дни за днями
Вереницею идти,
Вслед за летними дождями
Зимние шуметь дожди, —
И нигде мы их не встретим,
Сколько бы ни жили лет,
Никогда уж не ответим
Им на дружеский привет.
Горьким опытом разлуки
Все богаче мы с тобой.
Подадим друг другу руки!
Я хотел бы всей душой,
Сколько бы ни оставалось
Испытаний впереди,
Неистраченную жалость
На живых перенести.

«Лесная просека переходила…»

Лесная просека переходила
В заглохшую дорогу, с колеями.
Поросшими травой давно не смятой.
Уже смеркалось. Где-то в глубине
Деревья тихо-тихо начинали
Свое вечернее богослуженье,
И солнца красноватые лучи
Ложились на вершины и на ветви.
Стук топора, совсем не нарушавший
Окрестной тишины — так равномерно
Он раздавался в самом сердце леса, —
Вдруг оборвался, — и немного позже
Тяжелый гул протяжно прокатился
И замер в чаше. Мы остановились,
Прислушиваясь к новой тишине.
Смерть дерева… Внизу, на лесопильне,
Где длинными и гладкими рядами
Лежат смолою дышащие доски,
Певучая пила его распилит.
На что пойдет оно? На грубый стол:
В трактире деревенском забулдыга
Вдруг о него пивною хватит кружкой
И заорет неистовую песню.
А может быть, — на мачту: с легким плеском
Однообразно зарокочут волны,
И свежий ветер запоет в снастях,
И серебристая забьется рыба
По доскам дна, упруго изгибаясь.
А может быть, оно пойдет на крест.
И тихого прямого человека
Под ним положат, — и зимой и летом
Совсем один, под тем же самым небом
Все будет крест стоять простым и строгим
Напоминанием о тишине.

«Не вся ушла из мира тишина…»

Не вся ушла из мира тишина:
Над синей гладью озера лесного,
Средь сосен вечереющих она,
И на горе, подъемлющей сурово,
Как бы земли и неба на краю
Вершину одинокую свою!
Но есть другой, торжественный покой:
Сердца людей в редчайшие мгновенья
Он посещает и несет с собой
Молчание, похожее на пенье.
На языке таинственном мы с ним
О самом сокровенном говорим.

«Сплошной и непрерывной чащей…»

Сплошной и непрерывной чащей
Вплотную вдоль всего пути
Шел лес, большой и настоящий.
И вдруг — просвет. Там, впереди,
Открылся нам на отдаленье
Спокойный поворот реки,
Открылось синее теченье
И золотые тростники.
Там, в небе позднем и холодном,
Молчанье полное храня,
Шла туча с грузом благородным
Передзакатного огня.
И медленно и величаво
С ее большого корабля
Текли лучи вечерней славы
На отдаленные поля.

«Мне нравится покатый этот холм…»

Мне нравится покатый этот холм,
Два-три спокойных дерева на нем;
Они едва кивают мне главой,
Полны своею смутной тишиной,
И как поток бесшумного дождя,
Сквозь них течет вечерняя заря,
И пятна света, молча по земле
Перемещаясь, уступают мгле.

«Еще на зеленеющих равнинах…»

Еще на зеленеющих равнинах,
Под колокольчиков легчайший звон,

Рекомендуем почитать
Милосердная дорога

Вильгельм Александрович Зоргенфрей (1882–1938) долгие годы был известен любителям поэзии как блистательный переводчик Гейне, а главное — как один из четырех «действительных друзей» Александра Блока.Лишь спустя 50 лет после расстрела по сфабрикованному «ленинградскому писательскому делу» начали возвращаться к читателю лучшие лирические стихи поэта.В настоящее издание вошли: единственный прижизненный сборник В. Зоргенфрея «Страстная Суббота» (Пб., 1922), мемуарная проза из журнала «Записки мечтателей» за 1922 год, посвященная памяти А.


Мертвое «да»

Очередная книга серии «Серебряный пепел» впервые в таком объеме знакомит читателя с литературным наследием Анатолия Сергеевича Штейгера (1907–1944), поэта младшего поколения первой волны эмиграции, яркого представителя «парижской ноты».В настоящее издание в полном составе входят три прижизненных поэтических сборника А. Штейгера, стихотворения из посмертной книги «2х2=4» (за исключением ранее опубликованных), а также печатавшиеся только в периодических изданиях. Дополнительно включены: проза поэта, рецензии на его сборники, воспоминания современников, переписка с З.


Невидимая птица

Лидия Давыдовна Червинская (1906, по др. сведениям 1907-1988) была, наряду с Анатолием Штейгером, яркой представительницей «парижской ноты» в эмигрантской поэзии. Ей удалось очень тонко, пронзительно и честно передать атмосферу русского Монпарнаса, трагическое мироощущение «незамеченного поколения».В настоящее издание в полном объеме вошли все три  прижизненных сборника стихов Л. Червинской («Приближения», 1934; «Рассветы», 1937; «Двенадцать месяцев» 1956), проза, заметки и рецензии, а также многочисленные отзывы современников о ее творчестве.Примечания:1.


Чужая весна

Вере Сергеевне Булич (1898–1954), поэтессе первой волны эмиграции, пришлось прожить всю свою взрослую жизнь в Финляндии. Известность ей принес уже первый сборник «Маятник» (Гельсингфорс, 1934), за которым последовали еще три: «Пленный ветер» (Таллинн, 1938), «Бурелом» (Хельсинки, 1947) и «Ветви» (Париж, 1954).Все они полностью вошли в настоящее издание.Дополнительно републикуются переводы В. Булич, ее статьи из «Журнала Содружества», а также рецензии на сборники поэтессы.