Одинокий город. Упражнения в искусстве одиночества - [44]

На самом деле хоть Дарджеру и нравилось питаться на ферме и работать в поле, а семью, которая вела хозяйство, он считал «очень хорошими людьми», он несколько раз пытался удрать. Первая попытка побега закончилась тем, что его поймал местный ковбой, связал ему руки веревкой и заставил бежать за лошадью, — эта сцена живо воспроизведена в прекрасном документальном фильме Джессики Ю[100] о Дарджере. Трудно представить более зверскую иллюстрацию к беспомощности в жизни, когда тебя хлещут кнутом и волокут за собой силы мощнее тебя.

Он как ни в чем не бывало попробовал сбежать еще раз, запрыгнув в грузовой поезд до Чикаго. После пугающей бури он струхнул и сдался полиции. «Что вынудило меня бежать? — спрашивает он себя в мемуарах — и отвечает: — Мой протест против высылки из лечебницы, где я хотел быть, ибо по какой-то причине там был мне дом».

* * *

В обеденные перерывы я спускалась на набережную и устраивалась у реки. На променаде стояла карусель, по-настоящему красивая, я ела и слушала вопли детей, проносившихся по кругу на раскрашенных деревянных пони, каштановых, вороных и гнедых. Фраза Дарджера о лечебнице застряла у меня в уме, и я сидела и тревожилась из-за нее.

«Там был мне дом» — утверждение из самой сердцевины исследований одиночества: это тема привязанности. Теорию привязанности предложили в 1950–1960-х годах британский психоаналитик Джон Боулби и специалист в возрастной психологии Мэри Эйнзуорт[101]. Согласно этой теории, детям в младенчестве и раннем детстве необходимо создавать надежные эмоциональные связи с опекуном: этот процесс влияет на их дальнейшее эмоциональное и социальное развитие, и если он прерван или почему-либо еще неудовлетворителен, то могут возникать долгосрочные последствия.

Вроде простой здравый смысл, но во времена детства Дарджера у всевозможных работников здравоохранения, от психоаналитиков до больничных врачей, бытовало единое мнение: всем детям для их благополучия необходимы лишь санитарные условия и достаточное питание. Принято было считать, что нежность и физическая теплота впрямую вредят развитию и могут даже сгубить ребенка.

Для современного уха это представляется безумным, однако руководствовались тогда искренним желанием повысить выживаемость детей. В XIX веке детская смертность была невероятно высокой, особенно в заведениях вроде больниц и сиротских приютов. Когда стал понятен механизм передачи микробов, лучшей стратегией заботы сочли поддержание гигиены, предельно сократив для этого любые физические контакты: раздвигали кровати и изо всех сил уменьшали взаимодействия с родителями, персоналом и другими пациентами. Таким способом и впрямь успешно укротили распространение болезней, однако возникли неожиданные последствия, а понять их как следует пытались не один десяток лет.

В новых стерильных условиях благоденствовать детям не удавалось. Они сделались здоровее физически, однако чахли — особенно совсем маленькие. Отделенные от всех, неприкасаемые, они переживали припадки тоски, ярости и отчаяния, но в конце концов безучастно покорялись судьбе. Их поведение — одеревенелых, вялых, эмоционально замкнутых — было нетрудно не замечать, тем самым все более погружая в острое, невыразимое одиночество, обособленность.

Как дисциплина психология тогда находилась в своем младенчестве, и большинство психологов-практиков либо отказывались, либо попросту были не способны видеть проблему. Как ни крути, то была эпоха поведенческого психолога Б. Ф. Скиннера, а он считал, что детей надо растить в ящиках, защищать от заразного присутствия матери, и Джона Уотсона[102], президента Американской психологической ассоциации, ратовавшего за воспитание детей в санитарных лагерях, в полном соответствии с научными принципами и вдали от вредоносного влияния обожающих родителей.

Тем не менее горстка специалистов и в Америке, и в Европе, среди них — Боулби и Эйнзуорт, Рене Шпиц и Хэрри Харлоу[103], чуяли, что дети в подобных учреждениях страдают как раз от одиночества и томятся без любви, особенно без любовного физического прикосновения постоянного последовательного опекуна. Эти ученые взялись было за исследования в больницах и приютах по обе стороны Атлантики, но их работой пренебрегли как слишком мелкой — и ее так легко истолковать превратно. Чтобы подтвердить довод в пользу любви, Хэрри Харлоу в конце 1950-х пришлось ставить печально известные эксперименты на макаках-резусах.

Любой, кто видел фотоснимки макак Харлоу, висящих на проволочных моделях или нахохленных в изоляторах, понимает: то были глубоко болезненные эксперименты, проведенные в тягостной серой зоне между научно состоятельным и этически омерзительным. Для Харлоу важно было изменить обращение с детьми, и для него обезьяны стали просто пушечным мясом в более масштабной битве. Как и Боулби, он пытался доказать исключительную важность душевной теплоты и общественных связей. Многие его открытия согласуются с нынешними исследованиями одиночества, особенно с представлением, что обособленность ведет к упадку навыков жизни в обществе, а это в свою очередь плодит все большее отвержение человека.