Пусть жертвенный огонь пойдет, знобя,
от кончиков волос до нежных пальцев,
и вспыхнет растревоженная грудь,
и радугой прогнется позвоночник,
и солнце опознает свой подстрочник,
и в лонной глубине вспорхнет, как ртуть,
ответного огня живой источник,
и стоном завершится этот путь…
И суть твоя исторгнется, дробя
мгновение как вавилонский камень.
Я превращаю в Женщину тебя.
Закрой глаза.
Прости и здравствуй.
Amen.
Я бы не относил эти строки к разряду эротической поэзии, Друг мой.
Всего-навсего лирика, да, род музыки, сложенной из событий души. Действующий наблюдатель, лирический герой — тот, кто называется «я», без лишних колебаний берет на себя роль жреца, посвятителя в таинство.
Но что дальше?..
Вся суть стиха (он сам собой, ненамеренно уложился в сонетную форму, так часто бывает, когда душевное событие одевается в слова безусильно и без излишеств) — в незаданном вопросе: а что эти двое будут потом, дальше делать со своими одиночествами?
С одиночествами друг друга?..
сонет опустошения
Тоску свою травить любовным ядом
уже привычным сделалось обрядом.
Копьем взрывая темноту густую,
в твоих объятьях по тебе тоскую,
просторная постель душе тесна.
Сквозь пелену предутреннего сна
в какой-то миг, внезапно отшатнувшись
и замерев (а может быть, проснувшись),
забытые читаю письмена
округ ресниц твоих, в туманных тенях
под веками… Не вслух, не на коленях —
молюсь и дух потерянный зову
как мотылька на храмовых ступенях —
ожить и поклониться естеству.
Главные в этом сонете строки; «в твоих объятьях по тебе тоскую».
Нигде так не одинок человек, как в объятии с непересекающейся любовью.
Это главный мотив всей лирики мира.
А попытки нарисовать, озвучить, явить словом противоположное состояние — любовное единство, слиянность, победу над одиночеством, пусть лишь мгновенную, ускользающую…
Такие попытки тоже проходят сквозь все времена и пространства, но удачных, достойных — очень мало. Догадываюсь почему…
что-то вспомнили
единый взгляд одно касанье рук
и оба что-то вспомнили
и вдруг
все бросили и бросились
другвдруга
и долго бились головой об лед
и после
ипослепослепослепослепосле
как рыбы надышаться не могли
безумство нежности
оно ведет
и сталкивает
судеб корабли
безумство нежности
возьми мое дыхание
возьмименявозьмименявозьми
мы все равно останемся детьми
безумство нежности еще волна еще
и локон твой у глаз и колыхание
вселенской мглы
уткнувшейся в плечо
…Вот почему: слова в слиянности уже не нужны, они лишние. Слово предполагает некую дистанцию между говорящим и слушающим (или читающим), препятствие, ограничения — и служит для преодоления душевных границ и всяких… А тут все уже вот — свершается, о чем же еще?.. Разве только для отзвука…
Для вспоминания…
из акварели вышла ты
означились размывом жидким
голубоватые белки
нерастворенных губ пружинки
и синей жилки на руке
болезненная симпатичность
и строгая асимметричность
упругой ямки на щеке
все это было как во сне
где был калейдоскоп с картинкой
которой не было еще
подобье куколки с личинкой
которой нет уже
и вдруг
все это удалилось за
ней зазеркалье
а в засонье
зачем-то
почему
слеза
Портрет-переживание, действительно подобный сну наяву, снимок мгновения
Назвать это одиночеством? Слишком слабо..
обещание быть собакой
Один намек — и я исчезну,
один кивок — и я приду,
прильну и снова кану в бездну
и сгину в каменном бреду
ночных задворков, одичалых
подъездов, тусклых фонарей…
И жизнь свою начну сначала,
чтобы тебя найти скорей.
Возьми меня в рабы, изведай
разнузданность, будь госпожой,
мой демон, насладись победой
над уничтоженной душой.
А если вынырнет на мрака
охотник на весну твою,
не бойся — я твоя собака,
буду рядом, я убью.
О знаю, знаю: ты не любишь,
ты в жизнь играешь, ты живешь.
Но ты сама себе уступишь
и позовешь..
А этот стих вместил в себя не столько опыт переживания, сколько сопереживания: прототип лирического героя, рыцарственный мазохист, на автора был не похож, разве лишь тем, что любили оба одну и ту же особу, но любили совсем по-разному. Интересно было вжиться в несходное одиночество соперника.
когда-нибудь расскажу
как шли навстречу друг другу
двое слепых.
Они встретились в пустыне,
шли вместе и разошлись.
Палило ночное солнце.
Шуршали ящерицы.
Каждый думал: не упустил — не я,
нет — нет,
не мог его упустить — не могла,
его он меня бросил — меня бросила,
одинокого, одинокую
он обманывал, она притворялась,
он видел — она видела,
как я клонюсь, как клонюсь,
спотыкаюсь — как спотыкаюсь —
он ждет моей смерти, моей смерти,
следит — следит
ловит душу мою — душу ловит,
ведь это вода и пища — вода и пища,
душа человечья в пустыне — в пустыне
вода и пища!
Скорее — скорее —
уйти от него — уйти…
Изредка попадались им тени путников,
еще живыми себя считавших,
обнимали шуршащими голосами,
обещали, прощались…
Чудился голос каждому —
тот, во тьме зазвучавший светом,
кипение листьев они в нем услышали,
когда руки сомкнулись…
И пел запах солнца, палил и пел…
Что сотворить могут
двое слепых?
Одиночество,
еще одно одиночество.
Расскажу,
долго буду рассказывать,
как брели они,
не угадывая,
что давно стали
тенью друг друга,
одной общей тенью,
бесконечно буду рассказывать,
ты не слушай…
Про слепых в пустыне взаимонепонимания и нарассказал уже выше крыши, Друг мой, и писем им тонны понаписал, а их все не убавляется, одиноких слепцов, и во мне они все бредут..
