Одинокая птица - [13]

Ничего не поделаешь. Достаю новый лист бумаги и принимаюсь писать. Вот что выходит из-под моего пера:

«Каким был в 1975 году старшеклассник средней школы? — на этот вопрос я не берусь ответить. Он слишком общий. Расскажу лучше о себе. Моя семья абсолютно не похожа на другие, обычные семьи, поэтому и я отличаюсь от остальных девочек моей школы…»

Пока я излагаю свои невеселые мысли, свиристель принимается тонко попискивать, звук напоминает отдаленный вибрирующий шелест.

Поздним летом и осенью так трещат где-то вдалеке сверчки. Под это странное пение мне вспоминается лужайка за домом дедушки Курихары. поросшая пампасной травой. Давным-давно, задолго до того как на нашу семью навалились беды, я часто гуляла там августовскими днями, держась за руки с мамой и дедушкой. Внизу, в траве. трещали сверчки, а наверху, на деревьях, — цикады. Мы распугивали зеленых кузнечиков, и они выскакивали из травы, раскрывая радужные крылья и делая огромные плавные прыжки.

«Прислушайся», — шептала мама.

Крылья кузнечиков тоненько звенели. Затаив дыхание, я слушала удивительные голоса природы — свист ветра, пение сверчков и цикад. Прыжки кузнечиков напоминали неторопливо бегущие волны. Блаженство и покой!

Может быть, в 2000 году нам с мамой доведется опять пройтись по той лужайке и послушать звон кузнечиков. Мне тогда будет почти столько же лет, сколько маме сейчас, а она достигнет возраста покойной бабушки Курихара. Может, к тому времени я уже не буду ни скучать по ней, ни сердиться. В далеком будущем наше сегодня превратится в грустные воспоминания о прошлом. И мы станем рассказывать о нем, как рассказывают сегодня старики о войне, вспоминая страшные бомбардировки и голод.

Когда я была маленькой и расстраивалась по пустякам, мама с улыбкой утешала меня: «Когда-нибудь вспомнишь про этот случай и посмеешься». И еще она часто говорила: «Тяжелые времена не могут длиться вечно». Предназначались эти слова мне, но, думается, мама имела в виду и свои проблемы. Да, может, в 2000 году мы обе посмеемся. Все возможно на этом свете. За двадцать пять лет произойдет очень много и плохого и хорошего. Но думать о будущем мне сейчас не хочется. Мне интересней мое прошлое. Все бы отдала за то, чтобы вернуться в детство, на нашу лужайку, увидеть маму и бабушку и услышать пение сверчков.

Глава 3. По горной тропе

Я еще только поднималась по лестнице в доме Като, как услышала, что они о чем-то горячо спорят. Увидев, как я захожу в кухню, госпожа Като вскочила со стула.

— Хочешь чаю? — Голос ее прозвучал неестественно весело, а вымученная улыбка получилась чересчур приветливой.

Не успела я ответить, как она зажгла плиту и насыпала в маленький чайник заварку. Откинув с квадратного лица короткие седеющие волосы, она одарила меня еще одной улыбкой. Пастор Като, поставив на стол миску с рисом, рассеянно кивнул мне и снова принялся за еду, вылавливая палочками из мисо морские водоросли вакаме. Кийоши явно избегал моего взгляда. Перед ним на тарелке лежали три остывших тоста, к которым он, судя по всему, не притронулся. На нем синие джинсы и коричневая майка-футболка с короткими рукавами — сувенир, привезенный прошлым летом из лагеря юных христиан на острове Сикоку. Кийоши тогда решил, что он обрел веру в Бога и должен пройти обряд конфирмации. На этой майке спереди нарисована высокая гора, испещренная следами человеческих ног, на спине написано разноцветными буквами: «Возрадуемся!», а ниже, белым шрифтом — цитата из Нового Завета.

Когда я потянулась за чашкой, предложенной госпожой Като, Кийоши резко вскочил. Ножки его стула с визгом проехали по полу. Через секунду его шаги стихли в конце коридора — он прошел в свою комнату и плотно притворил за собой дверь.

— Ну, как дела в школе? — спросил пастор, когда я опустилась на стул, на котором только что сидел Кийоши. Очки для чтения священник сдвинул на кончик носа, чтобы лучше разглядеть меня. Он довольно высок, но нескладен. Одет в простую белую рубашку и мешковатые коричневые брюки. Выглядит пастор гораздо старше моего отца. Круглая проплешина на его макушке с каждым годом заметно увеличивается.

— Сейчас каникулы, — ответила я, удивившись, как он не может запомнить, что у нас учебный год заканчивается раньше, чем в муниципальных школах. — Вчера был последний урок. Правда, мне нужно еще сдать конкурсное сочинение. Учительница позволила мне принести его через несколько дней.

— Уверена, она не пожалеет о том, что дала тебе поблажку. Сочинение ты напишешь прекрасное, — вмешалась в наш диалог госпожа Като.

— Не знаю. Идет с трудом. Вчера наконец закончила, но мне оно не нравится.

— Ты чересчур требовательна к себе, — нахмурилась госпожа Като. В этом она упрекала и мою мать. «Чи, — обращалась она к ней по имени (а это имя означает „Одаренная мудростью“), — ты слишком самокритична. Нельзя все время пилить себя».

— Кстати, мама не прислала вам письмо для меня? — спросила я и мгновенно, по выражению лица госпожи Като, узнала ответ.

— Пока нет, — натужно улыбнулась она. — Но уверена, письмо скоро придет.

Мама уехала в январе и с тех пор написала мне всего три раза. Первое письмо — сплошные извинения. Просила прощение за то, что уехала, за то, что до последнего дня утаивала от меня свои планы. Сообщила, что очень хочет повидаться со мной или хотя бы поговорить по телефону. «Ужасно скучаю по тебе, — писала она, — но мой отъезд — единственный реальный выход из сложившейся ситуации. Иначе мои дни были бы сочтены и мы бы расстались уже навсегда. Мы с твоим отцом сделали друг друга глубоко несчастными людьми. Я не могла оставаться в его доме, поскольку не выношу атмосферы лжи и фальши. Вдобавок мы постоянно ругались. Не осталось ни любви, ни просто добрых чувств. Хотя наш брак не был освящен христианской церковью (отец — человек неверующий), я знаю, что Бог не пожелал бы ни одной семье подобного союза. Мыс госпожой Като целый год обсуждали, как следует поступить. Вместе молились, прося помощи у Бога. Я советовалась с пастором Като. Он тоже молился за меня. В конце концов и пастор, и его жена, моя ближайшая подруга, согласились с моим решением. Бог простит меня, а тебя будет хранить от всяких бед. Конечно, не видеть тебя — это худшее из наказаний. Но, дорогая Мегуми, у нас все еще впереди. Семь лет пролетят быстро. Постараемся же мужественно пережить эти трудные для нас времена. И, хотя мы в разлуке, я денно и нощно буду думать о тебе. Прости меня, пожалуйста, за отъезд и за ложь (я имею в виду мое обещание вернуться весной)».