Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - [4]

Однако приятель, спросивший меня «Min inta?», оказался настойчивым. Он называл страны одну за другой — Франция? Англия? Америка? Даже Сирия. Чем больше он спрашивал, тем чаще я повторял свою просьбу: воды! Я буквально умирал от жажды. Левая рука адски болела: я почувствовал, что некто с более практической жилкой пренебрег ботинками и носками и подбирается к действительно ценной вещи, наручным часам. Я распрямил пальцы, чтобы облегчить ему работу, поскольку в противном случае ему пришлось бы предпринять более грубые действия, чтобы заполучить добычу.

Теперь толпа плотно окружала меня со всех сторон. Стоявшие по внешнему кругу выкрикивали: «Убейте его! Убейте его!», те, кто был внутри круга, отвечали: «Он египтянин». Попытки выяснить мое происхождение не прекращались.

Через десять минут после приземления кто-то из шаривших в моей одежде заметил медальон, лежавший поверх майки. И на нем еврейские буквы.

— Это еврей! Это еврей!!!

Глава 3 11 сентября 1969 года

Ближайшие ко мне люди — все как один босые, с темными глазами, смотрящими из-под галабий[2], — умолкли. И пока те, кто стоял сзади, шумели все громче, стоявшие во внутреннем круге начали отступать от меня все дальше и дальше. Пустое пространство вокруг меня ненадолго увеличилось, и я смог увидеть их лица, а они увидели первого в их жизни израильтянина. Только тут я заметил, что каждый из них вооружен каким-нибудь сельскохозяйственным орудием: вилами, мотыгой или серпом. Никто не пришел на эту встречу с пустыми руками. И вот я лежал у их ног: со сломанной рукой и ногой, неспособный перевернуться, беззащитный израильтянин среди сотен египетских феллахов. Впрочем, их удивление скоро прошло, и обсуждение моей судьбы возобновилось с еще большей живостью.

Было ясно, что толпа разделилась на два лагеря. Те, кто хотел меня убить, громко выкрикивали, кто я есть на самом деле. Те же, кто хотел сохранить мне жизнь, утверждали, что я египетский летчик. Спор между двумя партиями шел все ожесточеннее. Какой-то парнишка примерно четырнадцати лет сумел проложить дорогу сквозь толпу взрослых и приблизиться ко мне. Обрушив поток арабских проклятий, он швырнул мне в лицо здоровенный камень. Я сумел отвернуть голову за долю секунды до того, как камень врезался мне прямо в лицо. Удар пришелся на левую бровь и рассек кожу. Кровь хлынула мне в глаза, стекая по щекам и носу.

«Вот так начинается линч», — подумалось мне.

Ощущение напоминало ожог. Правая рука инстинктивно дернулась, чтобы протереть глаза. Однако стоило мне отпустить сломанную левую руку, как раздробленный локоть послал острый болевой сигнал. Поэтому я отказался от мысли остановить кровь и вновь поручил правой руке ее незаменимую работу — утишать боль. В то же время боль в развороченном бедре усилилась. Словом, мое физическое состояние никогда еще не было столь плачевным.

Как ни странно, эпизод с подростком заставил увидеть во мне человека. Взрослые прогнали камнеметателя, более того, откуда-то появилось полотенце, и молодой человек, которому на глаз было лет 25 опустился рядом со мной на колени, стер кровь лица и вернул зрение моим залитым кровью глазам. Затем он взял полотенце, насквозь пропитавшееся кровью, и затянул его на правом бедре, чуть выше кровоточащей дырки, которая к тому времени стала еще шире. Это, конечно, не было первоклассной медицинской помощью или даже нормальным жгутом, но идея была понятна: если суждено случиться худшему, это произойдет не прямо здесь и сейчас.

Через час напряженных споров атмосфера на хлопковом поле изменилась, и у народа возникла новая идея. Четверо мужчин взяли меня на плечи. Толпа расступилась, чтобы они могли пройти. В сопровождении приблизительно тысячи людей носильщики понесли меня в ближайшую деревню. Я не мог видеть эту процессию, поскольку меня несли лицом вперед, однако я мог явственно слышать их оглушительные крики. «Насер! Насер![3]» — скандировали они все громче и громче, словно хотели сообщить президенту страны, что несут ему жертвенного агнца.

Тем временем мои мысли снова сосредоточились на боли в сломанной ноге. К этому времени она чувствовалась куда острее, особенно после того, как один из носильщиков споткнулся, идя по изрытому полю, и нога, словно в насмешку, согнулась не в колене, а в каком-то странном месте ближе к бедру. Меня удивляло, что я не только не отключился, но напротив, нахожусь в столь ясном сознании, что, как мне казалось, смог бы сыграть партию в шахматы.

Я обдумал свое положение и все, что произошло до сих пор, и, как это ни покажется странным, почувствовал, что ко мне вернулась уверенность в себе. Я оказался здесь меньше часа назад и совершенно не могу двигаться. Тем не менее я пережил встречу с местными жителями. То, что крестьяне передадут меня властям, казалось хорошей новостью. Несмотря на раны и травмы, я сохранил контроль над всеми органами чувств и могу отслеживать, что происходит вокруг. Я не утратил самообладания. Я не проявил никаких признаков слабости, не связанных с полученными травмами; до сих пор я не просил пощады. А поскольку в этот момент меня страшно мучила жажда, единственным арабским словом, которое я произнес, было слово «вода».