Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - [2]

Словно ядро, выпущенное из пушки, я в мгновение ока перенесся из кабины во внешний мир. Мое тело протиснулось сквозь звуковой барьер и оказалось во власти ветра, дувшего со скоростью шестьсот миль в час.

В «Мираже» процесс катапультирования занимает 1,75 секунды, чтобы притормозить летчика со скорости катапультирования до скорости свободного падения. Поскольку катапультирование произошло на высоте четырнадцать тысяч футов или выше — меня сбили на высоте двадцать тысяч футов, и парашют летчика пока не раскрывался! Вместо этого над креслом раскрылся маленький стабилизирующий купол. Все время, что летчик падает, он остается пристегнутым к креслу. Идея заключается в том, чтобы пилот как можно быстрее и наиболее безопасным образом достиг высоты, где достаточно кислорода и тепла.

Это были совершенно оглушающие 1,75 секунды. Подхвативший меня ветер швырял кресло то вверх, то вниз, то вправо, то влево, сорвав летный шлем, на котором был нарисован дракон, мою кислородную маску и перчатки. Затем последовал мягкий толчок — это раскрылся стабилизирующий купол. Я обнаружил, что сижу в своем кресле, словно больной в приемной у врача. Разница была лишь в том, что я стремительно падал.

Моя голова свалилась на грудь. Несколько последних секунд оказались столь напряженными, что я практически отключился. Ветер, ласково дувший в лицо, вернул меня в сознание. Я огляделся — парашют действительно держит кресло, в котором я сижу, а внизу, сколько хватало взгляда, простирался Египет.

Прямо под собой я видел свою ногу — свою левую ногу. Мои глаза начали искать правую ногу, но находили только левую. Я принялся шевелить пальцами ног и почувствовал движение пальцев не только левой, но и пропавшей правой нош. Единственное место, где я еще не искал, находилось прямо под креслом. Поэтому я схватил правой рукой стропу стабилизационного парашюта и повернул голову, насколько это было возможно. И тут я увидел вторую ногу, торчащую в противоположном направлении, но совершенно целую и невредимую.

Правой рукой я схватил штанину своего противоперегрузочного костюма и переместил ногу вперед, чтобы она оказалась там, где ей положено быть, то есть рядом с левой. Я предположил, что ее действительно оторвало и «связана» она с телом только благодаря молниям противоперегрузочного костюма. Тогда же я понял, что не могу двигать левой рукой и что мой левый локоть сломан. Мое воображение тут же нарисовало на небе гигантскими буквами слово ПРОБЛЕМА!

Я знал, что мне нужно время подумать. Я понимал, что могу уменьшить скорость падения, если «сброшу балласт» со своего кресла. И я решил его покинуть. Обычно это происходит автоматически, когда летчик падает ниже четырнадцати тысяч футов, однако воспоминания о несработавшей верхней системе катапультирования все еще были свежи. У меня не было никакого желания проделать оставшийся путь в стиле Мэри Поппинс прямо в руки сотен египтян, несомненно, дожидающихся меня внизу. Поэтому, действуя только правой рукой, я отцепил кольца. Первое кольцо… второе кольцо… и тут на мои плечи обрушился сильный удар — главный парашют наконец раскрылся. И теперь слегка наклонив голову, я мог наслаждаться зрелищем пустого кресла, мчащегося к земле.

Хорошая новость: когда вы висите между небом и землей на высоте пятнадцать тысяч футов, движение практически не ощущается. Вы даже можете обманываться, что вам предстоит парить вечно. Правда, в мозгу крутится мысль: «Ну, а потом?» Но каждый, кому доводилось восходить на эшафот, скажет, что любая предполагаемая задержка будет в этом случае очень кстати.

Я взглянул вниз, и мне показалось, что народ ожидает моего прибытия. Подо мной были три деревни, и из каждой из них к месту моего предполагаемого приземления устремился ручеек. Нетрудно понять, как они меня заметили. Мой парашют состоял из ярко-красных и белых сегментов, и на фоне голубого неба он был прекрасно виден от Марракеша до Бангладеш.

И поскольку на самом деле я не верил, что останусь в небе навсегда, я начал избавляться от лишнего имущества. Занимаясь этим делом, я рисовал в своем воображении картины на тему «А тем временем в Израиле»… Жена, родители, братья, товарищи-пилоты — я представлял их всех, одного за другим, и очень жалел, что не могу сказать им, насколько я расстроен, что испортил им этот день. Я подумал даже о паре прекрасных мокасин, купленных всего несколько лет назад в магазине на улице Дизенгоф[1]. Глядя на болтающиеся ноги, я думал, смогу ли вернуть их продавцу и получить назад свои деньги, если когда-нибудь снова окажусь в Тель-Авиве.

Из карманов противоперегрузочного костюма я вытащил все документы, разорвал их на мелкие клочки и выбросил. Со сломанной левой рукой это было нетривиально, но, по крайней мере, мне было чем заняться. Затем я избавился от списка позывных, перечня радиочастот, карт, инструкций по радиоперехвату и других бумаг, которые не пошли бы на пользу туристу, решившему посетить Египет подобным образом. К этому времени стало ясно, что жители деревень внизу далеко не безразличны к моему прибытию. Со стороны человеческих колонн, головы которых неутомимо приближались к месту моего предполагаемого приземления, а хвост все выползал и выползал из нор, доносились громкие крики. К моему удивлению, моя нога не кровоточила, и я начал думать, как приземлиться, не сломав и вторую ногу.