Один выстрел во время войны - [97]

Федор Васильевич покачал головой: ну и артист…

— Может.

— Да ведь замерзнет!

— Ну и что? Конечно, замерзнет. Сколько людей замерзло на снегу в сонном состояний. Больше ничего не скажешь? Может, заболел?

— Скажу, Федор Васильевич, все скажу. Но… потом, ладно? Отдохну и тогда уж…

Тот не стал больше ни о чем спрашивать. Нашелся блудный сын, в целости он и полном здравии, одно это уже хорошо.

3

Павловский пришел ужинать одним из первых. Таня удивилась его внеурочному появлению, но, подумав, поняла: захотел увидеть ее раньше обычного. При посторонних людях ни о чем не спросишь, придется поговорить потом, когда останутся одни. Она улыбалась, подавая ужин; он серьезничал, даже хмурился при виде ее откровенной радости. И это было понятно Тане: ему не пристало при подчиненных объясняться с девчонкой.

Совсем другое было на душе Павловского. Этот распоясавшийся хулиган Даргин испортил настроение. Таким хорошим был день, и вот тебе… Он прикидывал, как лучше сообщить Тане о разговоре с ее земляком. Расстроится она. А ведь потому и явился раньше обычного, чтобы сообщить…

Он старался не отвечать на ее радостные взгляды. Может быть, сама догадается, что настроение у него не такое, как всегда. Если догадается, умерит свое ликование, тогда он и скажет. Даже хорошо, что в столовой они не одни. Пусть Таня привыкнет к нему, такому вот сумрачному. Потом легче будет говорить о неприятностях.

Как ни тяни время, все равно и ужину приходит конец. Павловский поел, но ложку не выпускал из руки, как бы говоря, что он не собирается выходить из-за стола. Когда ей сказать? Сейчас вряд ли что получится, ведь нужно остаться одним, а как они останутся, если рабочие идут и идут? Можно подождать, когда все поужинают, и тогда полная свобода. Но как люди отнесутся к его столь долгому пребыванию в столовой, о чем они подумают? Ясно, для него, начальника участка, такое длительное безделье по меньшей мере неприлично.

Ложкой выводил он на столе невидимые линии. Придется уйти, так и не поговорив с Таней. Она, конечно, удивится, не поймет его ухода. Может даже обидеться, переживать станет. Павловский представил, как они будут мириться после этого, вот когда он увидит по-настоящему ее любовь. И даже улыбнулся от ощущения жаркого предстоящего объяснения. Ничего, пусть немного пострадает, это же всего до завтра. Милые ссорятся — только тешатся.

С чувством верно принятого решения он встал из-за стола, приветливо, как уже стало привычным, кивнул головой Тане. Она заулыбалась, понимая, что уходит он ненадолго, что, конечно же, вернется, как только все рабочие будут накормлены и столовая опустеет.

Павловский направился в свой служебный вагон. В купе было тепло и уютно, хотя, казалось бы, о каком уюте можно говорить, если на полке лежал единственный полосатый матрац. Ни простыни, ни подушки. Вместо одеяла обычно использовал полушубок, вместо подушки — саквояж. Можно было кое-что взять из вагона-общежития, но там и без того рабочие бедствуют… И все равно уютно. Потому что тепло, потому что все дневные заботы позади и даже с Таней получилось благоразумно. Она все поймет, она умница.

И все же Павловский долго не мог заснуть. Он раздвигал занавеску и смотрел на пустынную без поездов белую станцию. От стекла несло холодом, и это усиливало плохое настроение. Он снова ложился, подкладывал под голову ладони и начинал дремать. Сразу приходил сон, даже не сон, а размытое видение обиженно ссутулившейся Тани, рассерженного Даргина, кручи над рекой, копошащейся людской массы на льду между мостовыми опорами. Даже в полусонном состоянии Павловского не покидала тревога. Он просыпался, набрасывал полушубок на голые плечи и так сидел полчаса, час, опять смотрел на заснеженную станцию…

Неплохо бы работать в две смены с короткими перерывами на отдых. Так быстрее бы построили мост и подходы к нему. Но как в ночную пору освещать места работ? Разложить костры? Лучших ориентиров для фашистских самолетов не придумать…

Ложился, и вновь возникали Таня, Даргин, бревна, завалившие реку. Так беспокойно и прошла ночь.

Неотдохнувший, с тяжелой головой, он шел в потемках завтракать. В столовой, не обращая внимания на людей, к нему сразу же подскочила Таня, беспокойно уставилась в глаза. Он не отвел взгляда, а только болезненно качнул головой:

— Давай есть.

После завтрака Таня без необходимости сновала мимо его стола. Он еще раздумывал о вчерашнем взрыве Даргина, хотя это событие уже казалось ему малозначащим, отодвинутым на второй план. Прежде всего его беспокоило предстоящее объяснение, боязнь показаться в ее глазах беспомощным человеком. Можно сказать не всю правду о Даргине и о бессонной ночи, но это было бы обманом, а обманывать он не хотел… Так и ушел он, ничего не сказав. Ушел, чувствуя всем сердцем ее тревогу. «Подлец! Какой подлец!» — ругал он себя, а все же не повернул обратно, хотя в столовой становилось малолюдно.

По дороге к реке он отметил расторопность военных. Группами они уже были расставлены на пути и сейчас укладывали шпалы, чтобы удобнее работать, меняли полотна в пилах. На соседнем пути сверлили отверстия в рельсах для крепления приготовленных к укладке отпиленных кусков. Недалеко от трещотки красноармейцы рубили рельсы.