Один в поле - [3]

Чтобы явиться домой не с пустыми руками — не прощальным же госпитальным пайком радовать родных, — он зашел в один из магазинов и, стесняясь своего вида, вынул из кармана пухлую, как настенный календарь-численник после Нового года, пачку купюр. Государство неожиданно щедро рассчиталось с больше не нужным ему демобилизованным солдатом, отвалив сумму, на которую до войны можно было шиковать пару-тройку лет, ни в чем себе не отказывая. Но пухлощекий продавец даже не глянул на протянутые ему разноцветные бумажки.

— Ты откуда, парень, свалился? — Заплывшие свинячьи глазки смотрели брезгливо.

— С войны, — беспомощно ответил Рой, недоумевая: неужели толстяк не видит погоны на его плечах?

В прежнее время к военным относились с пиететом. Не ко всем одинаково, разумеется. Блистательный гвардеец в своем черном комбинезоне, конечно, котировался выше «серых» — пехотинцев и артиллеристов. Но вся страна любила своих защитников, отрывала от себя последнее, чтобы они ни в чем не нуждались. Даже в автобусе все предпочитали стоять, поскольку на видном месте красовалась табличка, грозившая крупным штрафом тому, кто не уступит место беременной женщине, инвалиду или ветерану. И если две первые категории были легко узнаваемы, то как распознать ветерана в «гражданке»?

— С какой это войны? — продавец явно издевался.

— С этой… Которая только что закончилась…

— Ах, с этой, — на жирных губах играла улыбка. — Тогда все понятно. Только долго же ты ехал домой, дружок. Война три месяца как закончилась.

— Я в госпитале лежал…

— А я думал, на курорте, — расхохотался мужчина. — Что же тебе в твоем госпитале настоящих денег-то не дали? Эти бумажки знаешь куда используй, — он доходчиво объяснил, для чего Рою могут понадобиться его деньги. — Только помять не забудь как следует.

— А что не так с моими деньгами? — Молодой человек в недоумении повертел в руках купюры: деньги как деньги — с гербом, дворцами, памятниками, с водяным знаком в положенном месте.

— То, что мы такие не принимаем, — зевнул толстяк. — Это для обычных магазинов.

— А у вас какой?

— У нас коммерческий гастроном. Так что, если золотых нет — иди, парень, куда шел А то еще вшей тут мне натрясешь, подтирай после тебя…

— Слушай, ты, крыса тыловая, — раздался новый голос, и Рой изумленно оглянулся: войдя, он не заметил сидящего в дальнем углу худощавого мужчину в темно-синей незнакомой форме. — Хватит, может, над парнишкой издеваться? Не видишь, что он не при делах?

— А ты заткнись! — взвизгнул толстяк, упираясь пухлыми кулачками в прилавок. — Не твое дело! Скажи папаше спасибо, что пригрел тебя, гвардейская сволочь, не дал сдохнуть на помойке! Или «добряков» позвать? Таких, как ты, давно на Голубой Змее ждут — не дождутся.

Мужчина в синем не торопясь поднялся на ноги, и Рой увидел, что правая кисть у него затянута в черную кожаную перчатку, а сама рука не гнется.

«Протез, — подумал он. — Не повезло бедняге… Правая…»

Он хорошо помнил, как товарищи по палате наперебой утешали могучего краснорожего здоровяка, оплакивавшего ампутированную кисть. Всего лишь кисть (хотя легко об этом судить, имея обе в целости), причем левую. А тут — правая, и самое малое — по локоть.

Бывший гвардеец вразвалочку, заставив визгливого толстяка мгновенно сдуться, подошел к прилавку и со стуком положил на него дубинку, которой, оказывается, был вооружен.

— Зови, шкура, — тихо сказал, как плюнул он прямо в бледнеющую на глазах физиономию торгаша — Мне стыдиться нечего. Об одном жалею: не додавил вас, выродков, в свое время. Так бы взял сейчас за кадык и… Пойдем, солдат, — бросил он через плечо, выходя на улицу. — Не видишь разве, что таким, как ты, здесь не рады?

«Не иначе вахмистром был, — поторопился Рой за „синим“, глянув на полуобморочного продавца, обессилено прислонившегося спиной к холодильнику: в поросячьих глазках все еще плескался ужас. — Прямо как сосед мой покойный…»

И в самом деле: того одноногого танкиста и этого, в синем, будто отлили в одной и той же форме. На заводе, производящем вахмистров Боевой Гвардии, как производят танки, орудия, винтовки… Ну, доработали потом, конечно, каждого по-своему — напильником и шабером, но форма точно была одна и та же. А он, Рой, знал толк в формах и штампах — целых три года проработал до мобилизации на танковом заводе, в инструментальном цехе, куда привел его после школы отец — потомственный слесарь.

Гвардеец неловко, левой рукой — не привык еще, видно, — отпер дверцу припаркованного у тротуара «Лебедя» — старенького, имперской еще сборки автомобиля, кажущегося рядом с другими современными авто вовсе не прекрасной птицей, а настоящим гадким утенком.

— Садись, — буркнул он, распахивая пассажирскую дверь. — Отвезу тебя домой, пока ты тут глупостей не наделал. У вашего брата, контуженого, частенько башню сносит от новой жизни. Ты ведь здешний?

— Ага. — Подобрав полы шинели, Рой уселся на жалобно скрипнувшее сиденье и расстегнулся — было жарковато, но он стеснялся своего штопаного-перештопаного, как и шинель, мундира; очкастый, похожий на грызуна госпитальный каптер сказал, что до дома добраться сойдет и так, а новой формы нет и не предвидится. — С Заводчан. Улица маршала Зогу.