Один в чужом пространстве - [40]

— Не совсем в милиции, — ответил ему, — хотя и рядом.

Проникшийся сознанием важности и секретности своей миссии, он многозначительно кивнул и покосился в зеркальце заднего вида…

Кафе, у которого мы остановились, размещалось в полуподвальном этаже «сталинского» дома и называлось «КАШТАН» (что у меня тут же трансформировалось в «кафешантан»).

— Жене отвези, — отдал я Толику пакет с фруктами.

— Та нэ трэба, хиба ж вона витаминив нэ йисть! — запротестовал он, покраснев от смущения.

— Бери, бери, куда мне с этим?.. А цветы Валерии отдай.

— Ну, спасыби…

Я оглянулся по сторонам, выскользнул из машины.

— Слушай, Толик, — наклонился к окошку, — ты через часок не освободишься?

Он посмотрел на часы.

— Зараз мэни Валерию Брониславну на рэпэтыцию пидкынуты трэба, — сказал уклончиво.

— И ладно! Подкинь, а потом — я тебя прошу! — подожди нас с Корзуном… вон там, идет?

Мне было неловко использовать его в качестве личного шофера, но не болтаться же по центру города средь бела дня! Дальнейшие планы целиком зависели от предстоящей встречи. Проводив «волгу» взглядом, я скрылся за тяжелой дверью «кафешантана».

15

Всякое общество нуждается в людях, работающих в пограничной зоне нравственности…» Это я у одного американца вычитал. Уж и фамилию его позабыл, а цитата в башке балластом засела.

Бармен у стойки в затемненном углу лихо орудовал шейкером. У него с нравственностью полный порядок: если где и не дольет, разбавит, девчонку приятелю за пару долларов подложит — так это ж не роскоши ради, а существования для. Бармен хорошо знает, что никакого государства нет, а и было — не спрашивало: «Как там у тебя, брат, дела, не нуждаешься ли в чем?»

Когда-то я на эту тему с Квадратом разговорился. Возмутился Квадрат: «Как, — говорит, — о нравственности человека по его профессии можно судить?» Я доказывал, что именно это имел в виду американец: «работающих» ведь сказано, не «живущих»!.. Нравственная, например, работа — санитар в психушке?.. Еще бы! Он больным помогает. Святая почти. Он для этого милосердием проникнуться обязан, а еще пройти спецподготовку по рукопашному бою… А палач? Да он общество от грязи очищает, к нему, как ни к кому другому, воззвание обращено: «Если не ты, то кто же?» Он спаситель наш, избавитель от зла!.. А контролер? «Ваш билетик?» — спрашивает, все равно что: «Предъявите вашу совесть». Кто тебя назначил людскую совесть контролировать? Оно назначило — общество!.. А ну, заменим чистоплюями милицию, надзирателей в тюрьмах; барменами монахи работать станут, «зеленых» во главе заводов и фабрик назначим, вместо солдат границы охранять пацифистов пошлем?!. Сколько преступников на свободу уйдет, сколько бешеных собак на улицах объявится, для неподобранных алкашей на газонах места не хватит, а монахов рэкетиры к рукам приберут…

Ну, мне тогда Квадрат и залепил: «Если, — мол, — об этом думать, — пиши пропало. Потому что твоя работа тоже из этой самой "пограничной зоны". Ты кого, — говорит, — охраняешь, Жека? Рабочего?.. Ты. брат, никогда не думал, что человека по морде бить — безнравственно? За чужими женами следить?.. Не думал, чем для той жены обернулась твоя работа? Может, у нее любовь была. Ты «бабки» себе в карман положил, а ее муж взял да и прирезал!..»

Я не думал. Задумался вдруг, лежа на крыше под луной, и мысль эта въелась, подобно навязчивому мотиву, не давала покоя. Я гнал ее от себя, а она лезла, проклятая, в затуманенную усталостью башку, и ничего я с этим не мог поделать даже сейчас, сидя за одним из двенадцати столиков в уютно освещенном «кафешантане» и потягивая через соломинку коктейль,

Неужели подходит возраст?..

Да, на бессребреников я не работал — мне хочется жить не хуже бармена, а возможности делать это бесплатно никто не предоставляет.

«Где вы работаете, Евгений Викторович?»

«В пограничной зоне нравственности!»

«Почему вы это делаете?»

«Потому что в этом нуждается общество»…

Да, с нравственностью у бармена — полный ажур: коктейль мне не разбавил! Я быстро пьянел, и мне это нравилось. Сигарета дополняла кайф. Не придет Корзун — выжру бутылку водки, бутылку шампанского, съем салат, пирожные, гуляш в глиняном горшочке — все, чем уставил стол, готовясь к «конгрессу» — и заторчу здесь: пусть берут под наркозом!

Но Корзун пришел. Я узнал его сразу: очки в роговой оправе, седая немытая шевелюра, щетина трехдневной давности, старомодный твидовый пиджак, мятые брюки, грязно-белая сорочка и галстук с вылинявшим рисунком. И при всем этом — еще не утраченное достоинство, еще не стертые следы интеллигентности: в движениях, в настороженном, умном взгляде. Само собой, в карманах — ни гроша, мучит жажда и нерастраченная до конца совесть, Я таких уже видел: в московских барах таких — кишмя. Они проходят по разряду непризнанных гениев, но «петушки к петушкам, а раковые шейки — в сторону»: Корзун тем и отличался от них, что вначале достиг признания, а уж потом покатился по наклонной вниз. Если бы я знал причину его падения, то без труда установил бы с ним контакт.

— Здрасьте, Александр Иванович, — я подошел к нему и протянул руку. Он молча пожал ее, окинув меня изучающим взглядом. — Присядем? — Он пошел за мной к столику. Я налил в рюмки водку, ему — полную, себе — чуть-чуть.