Один против судьбы - [49]

— Бонапарт? — задумчиво спросил Лихновский. — Это имя теперь постоянно появляется в военных сводках. Где взяли французы этого замечательного генерала? Раньше никогда о нем не приходилось слышать.

— Как вы могли слышать о нем что-нибудь, если ему всего лишь двадцать восемь лет? — с кислой миной произнес старый военачальник.

— Совсем юнец! — раздались удивленные голоса.

— Ненамного старше нашего Бетховена! А ведь прямо Наполеон в музыке! Но оставим войну войне. Вены французу не видать! — бодро заявил Лобковиц. Все согласились с ним. Опять заговорили о слишком решительных манерах боннского музыканта.

— Действительно, Бетховен сейчас многим нравится, но есть люди, которые не так уж высоко его ценят, — сказала одна из дам. — Считают, что ему недостает моцартовской нежности, а в его сочинениях столько глубины, что это утомляет. Говорят, в этом его отличие от старых композиторов.

— Но это не есть недостаток, моя дорогая, скорее напротив, — горячо отозвалась мать хозяйки дома. — Я люблю музыку Бетховена как раз за то, что она не слишком сладостна, за то, что она вызывает много мыслей и за то, что он не идет проторенными дорогами, проложенными Бахом и Гайдном.

Никто не пожелал вступить в спор со старой дамой, так как она слыла несколько эксцентричной. Ее лицо, глаза и речь всегда были отмечены возбуждением. Она постоянно металась между восхищением и отрицанием, переходила от веселости к грусти и наоборот, с такой же легкостью, с какой помахивала своим веером.

Посол Разумовский ловко перевел разговор на другую тему.

— Вы не слышали, как прусский наследник принц Людвиг Фердинанд демонстрировал свое искусство Бетховену, когда он в этом году посетил Берлин?

Часть присутствующих эту историю знала, некоторые просили рассказать.

— Говорят, что прусский принц действительно превосходный пианист. Бетховен это признал, но свою оценку высказал таким образом, что придворные чуть в обморок не попадали. Как только Людвиг Фердинанд кончил играть, Бетховен весело направился к нему и сказал:

«Ваше высочество, вы сыграли намного лучше, чем я ожидал. Вы в самом деле играете совсем не как принц, а как настоящий музыкант!»

Лобковиц довольно рассмеялся и увлек за собой часть общества. Но остальные оцепенели в оскорбленном достоинстве.

— Но что же принц? Рассердился?

— Наоборот! Говорят, он весь так и просиял, пожал руку Бетховену и сказал: «Благодарю вас, маэстро! Ваши слова есть высшая похвала для меня». Уезжая из Берлина, наш маэстро получил от принца табакерку из чистого золота, набитую луидорами.

— За такую-то дерзость! Этому малому все сходит с рук! — мрачно отозвался Зильберберг.

— Все оттого, мой друг, что художники такой величины рождаются раз в столетие, — заметил Разумовский. — Сегодня вы услышите его новое сочинение, квинтет c-dur. Потому и пришли сюда мои музыканты.

— Никто и не сомневается в его искусстве. Мы сомневаемся только в его воспитанности! — проворчал насупившийся Лихтенштейн.

В этот момент лакей доложил:

— Ваше сиятельство, музыканты собрались в зале.

— Гайдн тоже пришел?

— Да. Господин Гайдн, господин Сальери, квартет его высочества князя Разумовского и остальные музыканты, кроме одного.

— Кто же этот один?

— Господин Бетховен, ваше сиятельство!

В зале раздались восклицания. Бетховен не пришел! Оробел! Уклоняется от встречи с Елинеком! Помрачневший Лихновский молчал. Потом обратился к гостям с поклоном:

— Извольте, пожалуйста, пройти в музыкальный зал! Бетховен еще придет. Он всегда держит слово.

Все поднялись с мест, дамы расправили свои пышные юбки.

Сначала двинулись супружеские пары и только потом остальные. У всех дверей стояли лакеи, открывавшие двери перед входящими. Дамы в пышных, стелящихся по полу юбках двигались так изящно, что напоминали большие пестрые букеты, плывущие по тихой водной глади. Они вошли в сопровождении своих кавалеров в зал, небольшой, но роскошно украшенный. Стены его были покрыты бесценными гобеленами. Потолок украшал золотой орнамент. Почетное место занимал рояль на четырех ножках, в стороне полукругом были расставлены пюпитры для нот. Пять музыкантов, причесанных так, что у каждого над ушами лежали на манер сахарных трубочек два валика из волос, и одетых в темные фраки, стояли наготове со смычками в руках. Они были готовы к исполнению первого номера программы — квинтета. Двое — один со скрипкой, другой с виолончелью — служили в квартете, который содержал Разумовский. Все они были очень молоды. Шупанцигу, первой скрипке квартета, едва минуло двадцать лет. Располневший, но очень подвижный юноша создал этот лучший в Вене квартет еще тогда, когда ему было только шестнадцать лет, а остальным по четырнадцати. Удивительное имя скрипача звучало некогда по-словенски весьма звучно — Жупанчич. Но родился он в Вене и считался немцем. Кроме четырех музыкантов из квартета Разумовского, здесь находился еще один скрипач средних лет, «одолженный» в театральном оркестре.

В сторонке расположились на маленькой софе три приглашенных знаменитых музыканта, все в длинных темных камзолах с фуляром на шее, в белых париках с косой. В середине сидел улыбчивый Гайдн, в прошлом году вернувшийся из второй удачной поездки в Англию, а справа от него Антонио Сальери, директор итальянской оперы, содержавшейся императором. На его лице всегда присутствовало выражение обиды. Удивительно узкие губы были опущены книзу, крупный нос был несколько сплюснут на кончике, будто поврежденный в какой-нибудь схватке. Третьим в этой группе, поднявшейся со своих мест, чтобы поздороваться с вошедшими, был аббат Елинек, или, как раньше было принято писать, Гелинек. Субтильный и невидный чешский пастор, подопечный семьи Кинских, считался после смерти Моцарта лучшим венским пианистом. В последнее время прошел слух, что он будет приглашен во дворец в качестве учителя музыки к детям императорской семьи.