Один день в Древнем Риме. Исторические картины жизни имперской столицы в античные времена - [134]

Теории, подобные этой, могли быть обоснованы звучным, благородным языком, например в больших поэмах Лукреция[358], хотя служившая их основой философия оставалась все той же. Клюентис, претор, библиотека которого переполнена копиями сочинений Эпикура, совсем недавно велел выбить на своем вычурном погребальном памятнике, заготовленном впрок, надпись: «Ешь, пей, веселись – все остальное ничто!»[359]

Стоицизм: возрождение религии во времена империи. Сам Кальв, определенно практичный человек, не был привержен подобным привлекательным умозрительным представлениям и находил куда более соответствующими его взглядам теории стоиков. Суровое учение о долге как о самом важном и единственном в жизни, о том, что истинные свобода и счастье состоят в скрупулезном освобождении от всяческих обязательств, чрезвычайно привлекало многих здравомыслящих римлян. Такая жизненная философия была близка их древней исконной религии, и они воспринимали ее без чересчур глубокого мудрствования. Но Бог, о котором спорили Зенон, Клеанф и более поздние стоики, понимался ими только как жесткая, обезличенная, неодолимая сила – или «Вечный Закон». Он ни в коем случае не милосердный Отец Небесный, не является он и юным, прекрасным и очень человеческим Аполлоном. Короче говоря, Кальв теперь, едва ли не в большей степени, чем его друг эпикуреец Клюентис, убежден в том, что в реальности не существует каких-либо персональных божеств[360].

Однако религия как общественный институт, направленный вовне, постоянно усиливалась в Римской империи. Пожалуй, никогда в ее истории не существовало более бесстыдных атеистов, чем такие персонажи, как Сулла и Юлий Цезарь в последние десятилетия республики – люди, не верившие ни в какие предзнаменования и «звезды», но бывшие откровенными циниками в своих высказываниях о неверии в какое-либо управляющее миром Провидение, для которых храмы и богослужения являлись всего лишь удобными политическими инструментами для одурачивания толпы.

Однако Август – в несколько большей степени верующий человек – понял всю значительную ценность возрождения старых культов, восстановления разрушенных храмов, внедрения в сознание людей убежденности в том, что существует постоянный и мстящий за дурные поступки сонм богов, и все это, по его мнению, было необходимо поддерживать как средство морального оздоровления общества и укрепления своего нового имперского режима правления. Со времени битвы при Акциуме[361] множились храмы, тщательно поддерживалось жречество, проводились государством торжественные религиозные церемонии и жертвоприношения; короче говоря, реализовывались масштабные и частично успешные мероприятия, призванные вдохнуть новую жизнь в древнюю «религию Нумы[362]», которая некогда сплавила воедино идеалы небольшого городка на Тибре.

Вторжение иноземных культов в «религию Нумы». Но религиозные верования и институции в Риме только частично имели свое начало в культах и формах Древней Италии, будь то Этрурия или Лаций. Греческая мифология столь плотно овладела поэтами, что подчас весьма трудно было отделить местные итальянские предания от огромного числа привнесенных легенд, в которых Юпитер и Юнона явно лишь получили свои латинские имена от эллинских Зевса и Геры. Кроме того, имел место настоящий приток восточных богов: египетской Изиды, сирийского Баала, фригийской Кибелы, персидского Митры – и это только некоторые из наиболее значительных.

Римляне относились к иноземным божествам весьма терпимо: если сохранялись внешние формы уважения к древним местным богам, не было ничего дурного в том, что люди чувствуют себя более счастливыми, если возжигают благовония перед образом собакоголового Анубиса или же странных богов Финикии. Разумеется, эти чужеземные обряды не могли быть слишком жестокими или массовыми, каковыми стали чрезмерно неистовые вакханалии, запрещенные в 186 г. до н. э., или же обряды галльских друидов, допускавшие человеческие жертвоприношения. В ином случае эти «чужеземные суеверия» вызывали только высокомерное пожатие плеч или насмешку.

В результате религиозные верования, отправлявшиеся в Риме в период империи, представляли собой совершенную мешанину из греческих, левантинских, восточных и даже кельтских культов. Император и сенат редко когда беспокоились о верованиях населения; в Риме имелись свои гладиаторы, но не было инквизиции.

Тем не менее древняя италийская религия по-прежнему оставалась официальным культом государства. Ее формы скрупулезно сохранялись; сама религия незаметно модифицировалась, но никогда не отбрасывалась. Существовало все то же жречество, те же священные догматы и весь аппарат религии, что и в дни Пунических войн[363]. Они поддерживались государством частично из патриотической гордости за героическое прошлое, частично потому, что это помогало правительству контролировать «толпу» и в высшей степени суеверную солдатню, а также (это надо сказать из соображений честности) потому, что наиболее интеллигентные люди прекрасно понимали – древняя италийская религия каким-то образом способствует безопасности и стабильности империи: если падет Юпитер Капитолийский, то вместе с ним рухнет и владычество Рима.